18:11

$. 3. Отношение естествоиспытателей к натурфилософии.
Неприязнь естествоиспытателей к натурфилософии легко можно понять. Действительно, догмы о центральном положении Земли, естественности единственно кругового движения, учение о четырёх основных элементах (и связанная с ним алхимия), учения об энтелехии, мировой душе, мистицизм – за что любить натурфилософию? Вспомним одного Гегеля: непризнание существования атомов, возрождение спекуляции о четырёх элементах, возрождение идеи соединения четырёх стихий с формами субъективности человека: свет – есть зрение, воздух – обоняние, вкус – вода; критика количественных методов в химии; отрицание развития природы во времени и т.д.
Но нельзя забывать, что этому противостоит: открытие Фалесом метода доказательства, открытие Платоном мира умозрения, открытие пифагорейцами числа как средства познания мира и как количества – атрибута природы; идеи атомизма, множественности миров, единства и развития мира, однородности и бесконечности Вселенной… Декарт был творцом аналитической геометрии, механики ( он сформулировал закон действия и противодействия, сохранения полного количества движения при ударе двух тел), был творцом первого механизма рефлекса…
Кантовская теория возникновения Солнечной системы, вклад Лейбница в математику, в физику (закон сохранения механической энергии ( «живых сил»)), в становление геологии как науки («Первоземелие») – широко известны. И это лишь часть их вклада в естествознание.
А сами естествоиспытатели? Признание благотворного влияния натурфилософии на их исследования можно увидеть уже по названиям трудов: «Математические начала натуральной философии» И. Ньютона, «Философия ботаники» К. Линнея, «Философия зоологии» Ж. Ламарка, «Новая система химической философии» Д. Дальтона и т.д.
Как отмечает Дж. Бернал, Эрстед «вдохновлённый унитарными идеями натурфилософии, в течение 13 лет, несомненно, пытался найти связь между электричеством и магнетизмом» (83) , Ампер был ревностным почитателем метафизики, за что порою подвергался насмешкам своих коллег по Парижской академии (84), а теперь он считается предтечей кибернетики. А. Гумбольт писал Ф. Шеллингу: «Я рассматриваю революцию, которую Вы начали в естествознании, как прекраснейшее начинание нашего времени» (85).
В этом ряду учёных можно назвать К.Ф. Кильмайера, Риттера и Фарадея. Я не говорю о более ранних приверженцах натурфилософии из среды естествоиспытателей (Ж. Бюффоне, Леруа, Режи и др.). Я говорю о тех, кто работал и жил в непосредственном преддверии гегелевской натурфилософии. Но прошло немного лет и… Либих Ю., который в молодости был приверженцем натурфилософии Шеллинга, написал: «И я пережил этот период, столь богатый словами и идеями, столь бедный истинным знанием и основательным изучением… не могу описать ужаса и отвращения, испытанных мною, когда я очнулся от этого опьянения»(86) . Тот же А. Гумбольт, восторженно встретивший шеллинговскую натурфилософию, позже, в своей книге «Космос», подчёркивает, что эпоха господства натурфилософии Шеллинга и Гегеля «была эпохой лишь достойной сожаления, эпохой, когда Германия осталась далеко позади Англии и Франции»(87).
Негативное отношение естествоиспытателей переросло в откровенное отрицание натурфилософии. Среди этих учёных можно назвать К. Гаусса, Л. Больцмана, М.Я. Шлейдена и др. Как помним, в истории натурфилософии подобное уже было – осмеяние ранних древнегреческих натурфилософов, отрицание схолатизированной метафизики Аристотеля… Дидро в своё время писал: «Когда геометры обесславили метафизиков, они и не предполагали, что вся их собственная наука не что иное, как метафизика. Однажды у геометра спросили: «Что такое метафизик?» Геометр ответил: «Это человек, который ничего не знает». Что же касается не менее резких в своих суждениях химиков, физиков, натуралистов и всех тех, кто связан с экспериментальным искусством, то, мне кажется, в данном вопросе они мстят за метафизику, прилагая к геометру то же самое определение» (88) . Исключительным для гегелевской натурфилософии было, пожалуй, то, что в её критике объединились учёные всех областей естествознания, «похоронив» натурфилософию вообще.
Но что же – естествоиспытатели? – те же физики, освободившиеся (?) от догм, точнее, от давления натурфилософии?
Вполне естественно, когда в попытках приспособить основы физики к результатам экспериментов, у них, по определению Н. Бора «земля уходит из-под ног», передовых учёных посещает желание опереться хоть на что-нибудь. Для Эйнштейна – это натурфилософский принцип Маха, для Бора – юношеские попытки найти математическое решение проблемы свободы воли, для Гейзенберга – путь физических исследований вёл к Платону и т.д. И всех творцов квантовой физики объединяла одна потребность: понимание необходимости ломки старых физических понятий.
Дальше – больше. Уже в наше время чётко обозначилась тенденция естествоиспытателей к переоценке некоторых старых натурфилософских систем. Так, например, Солонин Ю.Н. отмечает возросший интерес к натурфилософским и естественнонаучным работам Канта (89). Камень преткновения – натурфилософия Гегеля – не исчезает из поля видения естествоиспытателей. «Изменения, происшедшие в философском сознании ХХ в. относительно оправданности метафизических вопросов и натурфилософии, нашли своё отражение и в оценке немецкой натурфилософии ХIХ в. Ряд современных учёных обращают внимание на заслуги Шеллинга и Гегеля в разработке философских вопросов естествознания, признают справедливость критики ими использования понятия силы в химии и биологии, говорят о предвидении ими некоторых достижений физики ХХ в., о возможности преодоления трудностей естествознания с помощью способов мышления, предложенных ими. Так, А. Мейер-Абих пытался построить теоретическую биологию с помощью гегелевского метода восхождения от абстрактного к конкретному. Известный физик К. Вейцзеккер подчёркивает значение гегелевской философии для понимания науки. М. Борн со вниманием относится к гегелевской критике кантовского понимания «вещи в себе», Э.Шредингер высоко оценивает идею развития, разработанную в философии Гегеля и пр." (90)
Известны натурфилософские пристрастия отца кибернетики Винера Н. и одного из основателей теории катастроф Р. Тома.

$ 4. Субъективность науки.
Итак, я имею основания утверждать, что:
-в самом современном естествознании до сих пор используются натурфилософский принцип «каждое-в-каждом» и спекулятивное мышление;
-наличие собственных оснований естественных наук ещё ничего не говорит о достаточности этих оснований для развития естественных наук;
-существуют тенденции в среде естествоиспытателей к смене негативного отношения к натурфилософии на позитивное.
Но я сомневаюсь, что все мои усилия, направленные на то, чтобы поколебать уверенность сциентистов во всемогуществе естествознания, достигли цели. В чём же заключён корень их упрямства? Что в самом естествознании даёт ему право на самовлюблённое тщеславие? Его непогрешимость? – Нет. Его цельность и последовательность? – Нет. Право на подобное тщеславие представителям естествознания даёт сознание непрерывного роста объективности каждой из их наук в отражении природных процессов. То, что субъективность в естествознании присутствует, собственно, не отрицается естествоиспытателями. Но ими же утверждается, что с прогрессом естествознания его объективность растёт, а субъективность, соответственно, уменьшается. Именно этот идол веры необходимо сокрушить, чтобы отвоевать в системе знаний подобающее натурфилософии место.
Уже в традиционном определении науки как производства знаний, заложена неистребимая субъективность, присущая любой науке, ибо любое производство изначально содержит и даже определяется субъективным фактором. Более того, наука – духовное производство знаний, а «…знания не существуют в отрыве от сознания, они составляют содержание сознания. Сознание же, в свою очередь, неотъемлемая черта сущности человека. Потому-то производство знаний – это ещё и производство человека, как наделённого сознанием существа» (91) . Другими словами – производство знаний – это производство, рост сознания, которое является источником субъективности. Далее.
Науку в силу её «нацеленности» на познание объективных законов мира безотносительно к целям и ценностям познающего его субъекта, принято считать максимально беспристрастным и бескорыстным способом отношения человека к миру (92). «Истинное знание… очищено от личных пристрастий, лишено симпатий и антипатий автора-творца, свободно от определений его «я»» (93).
Но как же в принципе, науке оказаться беспристрастной, если она даже в идеальном варианте существует за счёт трёх страстей: желания самоутвердиться, желания самовыразиться и любопытства (94). В реальной науке страстей ещё больше:
1. Своекорыстие. В наше время, когда даже иное государство не в силах финансировать некоторые исследовательские программы, труд учёных стал повсеместно наёмным. Этот факт является источником роста субъективности двояким образом. С одной стороны, это означает, что социальный заказ предъявляют учёным люди, далёкие от науки.
Почему в средневековье именно поиски философского камня и эликсира молодости были поставлены во главу угла алхимиками? Почему в настоящее время более 150 НИИ работало по программе «поворота северных рек», не говоря уж о военных программах? Какой «блистательный ум» придумал в 1971 г. разрабатывать реактивный сельскохозяйственный самолёт, после чего только одной Польской народной республике Советский Союз был вынужден выплатить около 200 млн. валютных рублей ? (95). Известно, кто платит, тот и заказывает музыку. Так, если тот, кто платит, посчитает, что создание универсальной вычислительной машины не относится к первоочередным задачам британского правительства, то первым автоматическим цифровым машинам суждено будет появиться на свет лишь спустя сто лет после их изобретения.
С другой стороны, если за научные исследования платят, да ещё хорошо – как на Западе, было бы удивительным, если бы не находились люди, желающие иметь такой источник дохода, а заодно – заслуги и звания, которым он прямопропорционален и которые можно приобрести отнюдь не добросовестной работой. Так, в 1985 г. уволили с работы член-корреспондента, директора НИИ скорой помощи им. Склифасовского профессора Б.О. Комарова, так как он систематически присваивал труды подчинённых. В украинской сельско-хозяйственной академии сразу было «открыто» несколько имён во главе с ректором В. Юрчишиным, которые, создавая свои диссертации, не пренебрегли плагиатом. И это свойственно не только нашей отечественной науке. Это – беда любой оплачиваемой науки. В западном варианте корыстные мотивы людей от науки выступают лишь обнажённей. Так, американский учёный М. Страус из Бостонского университета сумел прикарманить около миллиона долларов в обмен на дутые результаты, которые он извлёк из заведомо ложных сведений о лечении рака. Его соотечественник Д. Лонг (Массачусетский лечебный центр) долгих семь лет водил за нос финансовые власти, делая вид, будто ведёт наблюдения за клеточными микроструктурами, характерными для болезни Хиджина. Некто Саммерлин (Мемориальный центр раковых исследований в Нью-Йорке) оказался также мастером ловких имитаций. Биохимик из ФРГ Галлис результаты своей докторской диссертации вырастил из данных, взятых м «потолка» и т.д. (96)
2.Чувство вражды. Например, открытие скелета «эоантропуса Даусона», жившего, якобы, на территории Англии в третичном периоде, оказалось злой шуткой профессора В. Солласа над своим коллегой С. Вудвортом.
3. Тщеславие. Уже Д. Дидро обращал внимание на существование моды в науке, причина которой является «надежда прославиться благодаря какому-нибудь открытию, тщеславное стремление приобщиться к сонму знаменитых людей» (97) . А если – наоборот, слава уже уходит? Тогда, например, известный психолог С. Берт выдвигает шумную идею исключительной обусловленности глубины ума фоном наследственности, предъявив научной общественности сфабрикованные им статистические сведения.
4. Самовлюблённость. Уже Э. Галуа писал: «Можно с полным правом сказать, что несколько лет тому назад появилась новая наука… Она состоит в изучении пристрастий господ экзаменаторов, их настроений, того, что они предпочитают в науке и к чему питают отвращение» (98) .
Можно согласиться с тем, что подобных примеров, так сказать, «эпохального» характера мало, но зависть сотрудников к преуспевающему учёному, «подсиживание» и «борьба за выживание» в НИИ распространены широко. А кому из студентов неизвестно, что для того, чтобы благополучного сдать экзамены, необходимо экзаменатору процитировать пару предложений из его публикаций?
Хочется спросить: а где же здесь бесстрастное служение истине? Здесь есть сонм высоких (напр.,, желание послужить человечеству, отечеству или просто узнать нечто новое) и низких (от тщеславия до ненависти) страстей, но не бесстрастие. Можно сказать, что это – «вторичная» наука. Но где мы видим идеальную науку? Наука всегда реальна и может лишь в той или иной степени приближаться к идеальному образу. А поскольку она реальна, игнорировать этот факт реальности – значит, вносить в образ науки заведомую дезинформацию (ложь).
Следовательно, можно сделать следующий вывод: поскольку роль науки в обществе постоянно растёт, как растёт и степень социализации науки (создание больших научных коллективов), возрастает в науке и роль страстей, а значит, растёт в ней и доля субъективности.
Далее. Я хочу подчеркнуть глубокую оригинальность, индивидуальность мышления «отцов» наиболее фундаментальных идей науки, что в немаловажной степени определяется местом и способом формирования их, как личностей. В русле закона «краевого эффекта» (99) , в соответствии с которым новое возникает на периферии систем, хочу отметить, что зародившись на периферии культурного Востока, в Ионии, наука была подхвачена Пифагором в Южной Италии. Оттуда центр науки переместился благодаря Сократу и пр. в патриархальные Афины и задержался там надолго, несмотря на периферийные демокритовские Абдеры. Потом центр науки, вслед за знаменитыми уроженцами периферийных мест, переместился в Александрию и Пергам. Затем снова – в Афины при этом постепенно теряя динамику следования вслед за умами и всё больше ориентируясь на политическую обстановку.
Возникновение неоплатонизма целиком обязано периферийным философам. Декарт – из Ла Флеш, Спиноза – из Амстердама, Гаусс из Геттингема, Эйнштейн – из Ульма, Резерфорд – из Австралии, Менделеев – из Тобольска, Циолковский – из Калуги и т.д.
Как формировались эти гении? В лоне философии нашли своё духовное успокоение дровоносы. Сапожники, садовники и т.д. «…Г. Минковский… в письме М. Борну выразил крайнее удивление, что А. Эйнштейн мог сделать в науке что-либо путное: «Ведь Эйнштейн раньше был настоящим лентяем». Подобных примеров можно привести множество. Далеко не блестящими были Оствальд, Дэви, Либих, Менделеев… Каждый из них учился много и увлечённо, но практически, самостоятельно. Это в значительной мере и предопределило самобытный, оригинальный стиль их мышления. Будущий гений органического синтеза Роберт Берн Вудворт (в своё время изгнанный со второго курса Массачусетского технологического института) писал: «…мне было интереснее заниматься тем, что я считал нужным и интересным, а не тем, что полагалось по программе». В связи с этим понятны слова Д.И. Менделеева, сказанные им сыну: «Школьные успехи ничего не предрешают. Я замечал, что «первые ученики» обыкновенно в жизни ничего не достигали: они были слишком несамостоятельны» (100) .
Таким образом, можно сказать, что характерность становления мышления талантливого учёного заключается в том, что он формировал своё сознание в большей части самостоятельно. Это, кстати, объясняет значение периферии, где никто не мог дать жаждущему познания окончательного ответа на мучившие его вопросы.
Учитывая то, что знания обуславливают и обеспечивают рост сознания, его определённость, можно смело утверждать, что производство собственных знаний такой человек будет отождествлять с собой.
Нам же пытаются внушить, что объективность истины требует отторжения её самой от создателя. Вспомним известное изречение В.Г. Белинского: «Убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а совсем не потому, что оно наше». С самого начала подобное утверждение звучит дико. Действительно, открытие, изобретение возникает не просто, как открытие, изобретение, но как «моё» открытие, «моё» изобретение. Они суть продукт, продолжение развития «моего я». Ни у кого, кого я знаю, подобной мысли не появлялось. Следовательно, я – единственный и потому именно на мне лежит ответственность за существование этой мысли, которая, я уверен, истинна, ибо она – моё продолжение. Отождествление себя с этой мыслью, с этим открытием чётко прослеживается в истории науки, когда изменить служению своей идее означает изменить самому себе. Всем известен пример Дж. Бруно. Тихо Браге потерял свой кончик носа, защищая на дуэли свои идеи. «В жизни каждого из этих выдающихся химиков (Аррениуса, Вант-Гоффа, Либиха, Пастера, Авогадро, Праута, Жерара) был момент, когда они практически в одиночку противостояли всем. В этот момент одного таланта мало – требуется столь же выдающееся мужество… Выдержали это испытание далеко не все. Так не сумел довести до сознания современников смысл своей гипотезы Амедио Авогадро» (101) ….
Р. Майер, один из открывателей закона сохранения энергии, не снеся издевательств, выбросился из окна. Смелые мысли Л. Больцмана показались современникам сверх меры смелыми. На учёного буквально вылили поток оскорблений. В 1906 г. он покончил с собой. В напряжённой борьбе с «паровыми» магнатами отстаивал свой двигатель Р. Дизель пока однажды с отчаяния в 1913 г. не выбросился с судна в неспокойное море. В сер. 40-х годов кончил жизнь самоубийством талантливый советский генетик Д. Сабинин, не выдержав травли со стороны Т. Лысенко и его подручных. И совсем рядом, в 1985 г. не вынес организованного преследования и повесился Ф. Белоярцев, создавший искусственный заменитель крови «перфторан»… Все эти люди несли истину. Увы, реакция учёнейшего мира на это была отнюдь не бесстрастной.
Но, допустим, носителя этой истины постиг успех. И что же? – Она (эта истина) стала достоянием всех – следовательно, с ней можно расстаться? Как бы не так! Вот что писал Л. Гамет о выдающемся немецком физикохимике В. Нернсте: «…в старости Нернста был период, когда редкий смельчак отваживался опубликовать какие-либо выводы, не согласующиеся с приближёнными частными уравнениями состояния, которые позволили Нернсту во времена его молодости совершить много полезного… Те же, кто пытался, сталкивались с гневом Юпитера, который обычно уничтожал обидчика» (102) .
И после всего вышесказанного пытаться доказать, что убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а не потому, что оно – «моё»? Да оно изначально истинно, потому что оно – моё! Идея без её носителя мертва. И здесь уже нельзя сослаться на «вторичную» науку, ибо это – сама наука. Стремление добиться того, чтобы наука оказалась «безотносительной к целям и ценностям субъекта», чтобы истинное знание было свободно от определений «я» творца науки – это стремление отторгнуть науку от человека. Отчуждение же науки от человека несёт с собой отчуждение учёного от результатов своего труда, своего мышления, обесценивает идею для самого носителя и для его окружающих, ведёт к незаинтересованности, да и к разочарованию своём труде.. Отчуждение идеи от её носителя, в итоге, приводит к неэффективности, а то и к гибели самой науки как производства новых знаний. Субъективность оказывается необходимым условием существования науки, причём, уже не та субъективность, которая проистекает от страстей, но субъективность самого мышления. То, что данный вид субъективности возрастает, необходимо вытекает из роста содержания так называемых «объективных» истин наличного знания нашего времени, которым данная субъективность должна быть противопоставлена.
Далее. Что есть – эксперимент? По сравнению с доопытным созерцательным знанием эксперимент, как осмысленное, организованное действие человека на природу (что само по себе для изучаемого явления означает проявление чужеродной активности) суть не только внесение в это знание субъективности действия. То есть эксперимент знаменует собой углубление субъективности научного знания вообще!
Действительно, в опыте может измениться структура объекта, может измениться его устойчивость, могут разорваться – образоваться слабые, но жизненно важные связи и в итоге мы будем исследовать при помощи эксперимента не саму вещь, а нечто совершенно отличное от неё. И это касается не только хрупкой живой природы. Так, Пономарёв В.С. замечает, что в глубинах Земли находятся не те породы, с которыми мы экспериментируем с целью узнать о процессах, происходящих глубоко под нами, а породы, прошедшие ряд метаморфоз расплавления и отвердевания на разных глубинах, породы, имеющие внутреннюю напряжённость (103) . Следовательно, современные эксперименты в области геологии ведут лишь к углублению нашей субъективности в знаниях о недрах Земли. И где гарантия, что бомбардируя во всё больших синхрофазотронах элементарные частицы, мы действительно изучаем, например, структуру адрона, а не то, за что он превращается в момент столкновения? Далее, для того, чтобы эксперимент стал осмысленным, легко контролируемым, объект исследований помещают в искусственные условия, которых, опять же, в самой природе нет, или которые для природы неспецифичны, а результаты подобного эксперимента мы выдаём за свойства, по которым судим о качествах вещей.
Ну и, конечно, субъективность эксперимента связана как с теорией, так и с правильностью его постановки, и с осмыслением его результатов. Возьмём, к примеру, опыты по самозарождению жизни. До Л. Пастера опыты показывали такой феномен. Л. Пастер доказал более правильно поставленными опытами обратное. Опарин смоделировал предполагаемые условия на ранней Земле и получил в опыте биогенные компоненты из небиогенных. Другой пример: «Ксенон не может реагировать даже с самым активным элементом – фтором. Об этом было громогласно заявлено… в 1932 г. – рассказывает Н. Барлетт. – Работа была опубликована авторитетными экспериментаторами и убедила всех, в том числе и теоретиков, которые предсказывали, что реакция идти может (Л. Полинга и Антропоффа)… В 1961 г. когда стало ясно, что «ключ» к соединениям благородных газов в потенциалах ионизации… мы немедленно повторили данный опыт. Смешали ксенон с фтором. Только не стали греть в стальной бомбе или пропускать электрический разряд, как это делали неудачные предшественники тридцатью годами ранее, а просто погрели смесь в стеклянном приборе. Реакция пошла» (104) .
Как теория влияет на то, что учёные видят в эксперименте, или что измеряют – широко известно. Так,, измерение картезианскими астрономами Кассини дуги меридиана во Франции между 1700 и 1720 гг. подтвердило вывод Декарта об удлинённости Земли у полюсов. Промеры же экспедиций ньютонианцев в 1735 – 1737 гг. в Перу и Лапландии доказали обратное (105) . В рамках общей теории относительности было предсказано существование гравитационных волн. С 1969 г. Дж. Вебер утверждает, что его установка регистрирует гравитационные волны, несмотря на отрицательные результаты в других лабораториях мира (106) .
А бывает, что мы не видим того, что есть в эксперименте, ибо об этом молчит теория. Так, Дэвисон, который вместе с Томсоном открыл волнообразность электронов в 1927 г., оказывается, наблюдал электронную дифракцию уже в 1921-м, но не смог понять странную картину, получившуюся при работе с электронами и никелевым кристаллом. В 1930 г. Боте и Беккер наблюдали излучение нейтронов при облучении бериллия -частицами, но отождествили это явление с испусканием -лучей. Год спустя И. и Ф. Жолио-Кюри наблюдали выбивание протонов из веществ под воздействием нейтронов, но интерпретировали это как результат взаимодействия ядер с -квантами. А как сокрушается А.Т. Филиппов по поводу наблюдения в опытах солитонов! «Свойство частиц, которым наделена уединённая волна, было не замечено не только их открывателем – весьма наблюдательным Расселом, но и, уже в 1952 г., когда была проделана целая серия опытов с уединёнными волнами в современном варианте лотка братьев Веберов и с использованием киноплёнки… По-видимому объяснение этой удивительной слепоты учёных может быть только одно – все, начиная с Рассела (1834 г.) упорно считали уединённую волну только волной» (107) .
А есть такие явления эксперимента, которые вообще ничем разумным объяснить невозможно. Так, тщательнейшая работа Майкельсона А.А. и его сотрудников (3000 измерений) по определению скорости света дала среднюю оценку: 299774 км/с. Крупный авторитет в теории измерений и ошибок Р.Т. Берж, проанализировав методы и результаты, сделал вывод, что ошибка не превышает 4 км/с. Изобретение радаров позволило более точно определить скорость света, которая оказалась на 16 км/с больше полученного Майкельсоном. Удовлетворительного объяснения ошибки Майкельсона и его сотрудников так и не удалось найти. Даже теперь трудно критиковать оптимистическую оценку Бержем точности измерений Майкельсона. Загадка ждёт своего разрешения (108) .
Таким образом, поскольку сам эксперимент:
1) изменяет естественное состояние объекта;
2) производится в искусственной среде;
3) зависит от правильности его постановки,-
а результаты эксперимента, в свою очередь, зависят от царящих в науке парадигм (момент осмысления), то эксперимент суть углубление субъективности, царящей в науке.
Далее. Разве можно отрицать, что употребление приборов привело к росту объективности отражения мира? Разве можно отрицать, что благодаря приборам, резко расширились границы познаваемого мира?
Действительно, субъективность наших представлений о космосе потерпела поражение в фокусе линзы окуляра телескопа Галилея. Но она восторжествовала, когда с помощью подобного, но более мощного инструмента Гершелем с 1783 по 1818 гг. было открыто более 2,5 тыс. новых туманностей, которые он (а вслед за ним и П.С. Лаплас) интерпретировал как различные стадии конденсации звёзд из рассеянного вещества. В действительности же среди этих объектов не было ни одного, сжимающегося под воздействием гравитации в звезду (там были галактики, звёздные скопления, расширяющиеся планетарные и эмиссионные туманности и т.д.) (109). Стоит задуматься – каков крупномасштабный (вселенский!) рост субъективности, особенно, если учесть, что истинные места образования звёзд (тёмные газово-пылевые комплексы) были объявлены «дырами в небесах» и считались таковыми вплоть до начала ХХ в.! Иллюзия по поводу туманностей была развеяна при помощи другого прибора – спектрометра. Но вместе с ним пришли и другие иллюзии: «открытия» на поверхности Солнца таких «элементов», как короний…
Субъективность исследований при помощи приборов усиливается и благодаря появлению всё увеличивающейся прослойки между человеком и природой. Ошибка наблюдения ныне может заключаться не в самой методике наблюдения, но в том, что неправильно выбраны прибор или материал для него. Отсюда, например, ошибка И. Ньютона, который на основании опытов со стеклянными линзами и линзами, заполненными раствором ацетата свинца, сделал ложное заключение о зависимости свойств линзы лишь от внешней формы, а не от природы вещества линзы.
Ошибка может таиться в неправильности конструкции прибора. Пример критики главой мировой химической кинетики Боденштейном Б. работы Харитона Ю.Б. и З. Вальты о существовании порогового явления тем хорош, что в ней указывалось – пороговые явления наблюдались неоднократно рядом исследователей для многих реакций, но при проверке оказывалось, что эти явления связаны с разного рода экспериментальными ошибками, несовершенством приборов (110). Для нас важен факт систематической ошибки, возникающей именно из-за конструкции самого прибора.
Отсюда делается вывод: усложняющиеся конструкции приборов, применение электроники и т.д. – всё это увеличивает возможность как самой ошибки наблюдения, так и её закрепляемость.
Таким образом:
1. Поскольку всё же последней инстанцией наших сведений о мире являются ощущения, приборы лишь расширяют пределы наших ощущений, но пределы - таки остаются. Эти пределы порогового восприятия, опять же, во главу угла ставят личностные особенности учёных при наблюдении явлений на грани реальности (111) .
2. Прибор как средство расширения пределов нашего измерения, лишь усиливает то, что положено нам видеть, исходя из теории.
3. Рост субъективности применения приборов связан с тем, что сами приборы становятся причиной нашей субъективности, будь то связано с материалом, конструкцией, принципом действия или просто со взаимодействием прибора с объектом исследований, что в настоящее время является неразрешимой проблемой в квантовой физике.
Но главный источник субъективности в науке связан с существованием теоретических знаний. И этот источник набирает силу. Во-первых, в теории мы имеем дело с моделями реальных систем («Как говорил Я.И. Френкель, «физик-теоретик… подобен художнику – карикатуристу, который должен воспроизвести оригинал не во всех деталях… но упростить и схематизировать его таким образом, чтобы выявить и подчеркнуть наиболее характерные черты»» (112)). С этим неоспоримым штрихом любой теории – необходимости упрощения – связаны три момента роста субъективности науки.
Во-первых, поскольку познание идёт по пути углубления знаний о сущности объекта, то рост объективности теории приводит и к росту её субъективности. Тот же пример: где больше субъективности – в моделях химического взаимодействия, построенных на принципах постоянной или переменной валентности, или в моделях, где отрицается или признаётся валентность вообще?
Во-вторых, рост субъективности теории заключается в субъективности выбора существенных черт объекта для построения учёным теоретической модели на более абстрактном уровне. Т.е. выбор необходимо должен быть сделан в начальный момент построения модели, когда отсутствует понимание сущности и роли этих отбираемых учёным черт в существовании объекта. Кроме того, растёт вероятность для этих черт быть «отсеянными» теоретиками ранее, на предыдущих уровнях теоретического мышления. Так, например, сущностная черта существования атома – спектр излучения, до Бора воспринимался физиками некоей случайностью, типа узоров на крыльях бабочек для биологов.
В-третьих, рост субъективности теории заключается в моменте творения сущности теоретического образа объекта при построении теории по способу «спасения явления» (у Бранского В.П. – абстракция замещения (113) Именно данный момент построения теории подвержен субъективному влиянию творца теории, его пристрастиям и склонностям. Нужно ли говорить, как разыгрывается у естествоиспытателей фантазия, когда они сталкиваются с чем-то из ряда вон выходящим?- Сошлюсь лишь на историю зарождения квантовой физики и на «безумные» идеи теоретиков физики элементарных частиц.
Рост субъективности науки связан также с ростом субъективности понимания одной и той же теории субъектами науки. Времена «Magister dixit» уходят в прошлое. Теперь, практически никто не воспринимает ОТО, и не хочет воспринимать так, как понимал её Эйнштейн. «…в результате усилий ряда поколений учёных содержание ОТО оказалось как бы заключённым в довольно плотную оболочку возможных её модификаций» (114) , что, естественно, нашло отражение в космогонии: «Первую и наиболее значительную группу составляют теории, основанные на общей теории относительности Эйнштейна и её модификациях или обобщениях. По мнению специалистов ни одну из релятивистских теорий нельзя рассматривать как принципиально новую. Все они отличаются от ОТО Эйнштейна, а также одна от другой только различным пониманием предложенных самим Эйнштейном фундаментальных принципов» (115) , не говоря уж о существовании группы альтернативных ОТО теорий гравитации.
Разнообразны:
1) подходы к созданию теории. Например, путь к открытию закона сохранения энергии начался у Майера с фиксации изменения цвета венозной крови у людей северных широт, попадающих в тропики, у Гельмгольца – с сомнения в истинности идеи «жизненной силы», у Джоуля – с факта меньшей практичности изобретённого им электродвигателя по сравнению с паровой машиной;
2) формы развития теории, на которых отражается индивидуальность создателя: «Новейшая квантовая электродинамика была создана к 1949 г. усилиями Томонаги, Швингера и Фейнмана… Каждый из них внёс в создание современной квантовой электродинамики и индивидуальность своего образа мышления, и свой стиль работы… Томонагу более всего интересовали основные физические принципы: его язык прост, ясен и свободен от тщательной разработки деталей. Швингер был занят построением законченных основополагающих математических формулировок: его научные статьи были образцами искусства формального построения… Подход Фейнмана к решению проблемы был самым оригинальным: он не пожелал воспользоваться готовыми рецептами, а потому был вынужден реконструировать всё здание квантовой механики и электродинамики по своим чертежам» (116) . Или ещё пример: «Говорят, что Ландау как-то пошутил: «Фок любую задачу сводит к уравнениям с частными производными, я – к обыкновенным дифференциальным уравнениям, а Френкель – к алгебраическим» (117).
Обратимся теперь к субъективности доказательства.
Поскольку содержание любого объекта бесконечно (т.е. многообразны его бесчисленные связи и аспекты их отражения в мышлении человека), следовательно вместе с ростом сложности изучаемого объекта будет расти и субъективность доказательств способов его существования. Индивидуальность доказательства определяется как временем, в котором жил доказывающий субъект, так и количеством областей науки, научного материала, потенциально могущего стать аргументом в том или ином доказательстве. Так, например, систему Коперника Галилей пытался обосновать создаваемой им новой картиной физической реальности, а И. Кеплер (правда, не коперниканскую а существенно свою, но также гелиоцентрическую модель солнечной системы) – теологическими аргументами (сознание планет, разумность, гармоничность божественного устройства мира). Вершиной субъективности доказательства можно считать требование в некоторых странах (в средние века) придумать новое доказательство теоремы Пифагора для получения соискателем звания магистра.
В истории науки много свидетельств тому как ложное доказательство приводило к отрицанию истинного тезиса, и наоборот, безупречное доказательство ставило в тупик учёных перед абсурдностью выводов, следующих из этого доказательства. Так, например, граф Румфорд поставил три решающих эксперимента, опровергающих существование теплорода. В них он доказал, что:
а) теплород не имеет веса;
б) механическая работа при помощи трения может производить, по-видимому, неограниченное количество теплоты (опровержение закона сохранения теплорода);
в) существует движение атомов, благодаря которому происходит перемешивание (путём диффузии) раствора и чистого растворителя.
Но теория теплорода устояла. Почему? Потому что только эта теория объясняла передачу тепла через вакуум. Именно объяснение с одних позиций передачи тепла в веществе и через вакуум делало теорию теплорода неуязвимой для критики сторонников про-молекулярно-кинетической теории распространения теплоты.
Рост субъективности доказательства связывается мной с ростом массива знания. Взять хотя бы доказательство существования бога, шедшее в ногу с развитием науки, развитием, ориентированным на лапласовское: в гипотезе бога не нуждаюсь. Начну с того, что доказательство существования бога по всем правилам формальной логики есть и у Августина, и у Ансельма, и у Фомы Аквинского, и у Декарта, и у Лейбница…
Вершиной сему служит уверенность математиков ХУIII – ХIХ вв. в том, что можно найти чисто математическое доказательство существования бога. Уже в начале нашего века Г. Кантор, доказав равенство части целому в теории множеств, «увидел» в этом решении решение парадокса «триединства божия». Таким образом, рост качества науки вовсе не освобождает нас от некоторых навязчивых идей, а наоборот, добавляет к ним новые.
Субъективность доказательства часто диктуется объективными законами познания. Так, трое (!) человек: Лобачевский, Бояйи, Гаусс – одинаково видели путь доказательства аксиоматичности пятого постулата Эвклида в доказательстве от противного. Но вопрос о непротиворечивости неэвклидовой геометрии при этом оставался открытым. По-другому, опираясь, кстати, на работы Гаусса, подошёл к проблеме Риман, введя в математику понятие многомерных многообразий, а поставил точку в этом вопросе Ф. Клейн, показавший, что если система геометрии Эвклида логически непротиворечива, то такой же логически непротиворечивой системой является и геометрия Лобачевского. Доказательство этого лежало в более обобщённой области рассмотрения отображения одного раздела математики на другой.
Таким образом, из рассмотренного выше я делаю заключение. Поскольку вместе с объективностью науки, как её тень, растёт и её субъективность, естествознание нельзя рассматривать только в аспекте поступательно-восходящего движения к объективной истине. Безусловно, само естествознание борется против роста в нём субъективности путём элиминирования субъекта из процесса познания. Например:
1) стратегический путь преодоления субъективности естествознания, связанной с использованием приборов, заключается в применении как одним, так и разными людьми ряда приборов разных конструкций, основанных на разном принципе действия в исследованиях одного и того же явления;
2) субъективность эксперимента преодолевается последовательным приближением условий эксперимента к естественным, а также разделением теоретически – предсказательной, экспериментальной, аналитической и стадии осмысления эксперимента между людьми, не знающими друг друга а также целей и задач того или иного эксперимента;
3) субъективность теории преодолевается методом использования коллективного мышления уже на стадии рождения концепции той или иной теории (напр., метод «мозгового штурма»).
Но можно ли бороться с сущностной характеристикой науки, характеристикой, заложенной в самый её фундамент? – Я уж не говорю об определении науки, в котором положено существование действующего субъекта (субъекта, производящего знания). Я обращаюсь к тому факту, что в науке ценно именно оригинальное мышление.
А поскольку субъективность является сущностной чертой науки, борьба с нею, заведомо, обречена на поражение. Так, возвращаясь к трём направлениям этой борьбы, можно заметить:
1) использование ряда приборов в исследованиях, с одной стороны, уменьшая субъективность применения каждого из них в отдельности, увеличивает субъективность их совместного применения как из-за согласованности полученных результатов (например, когда конкретное явление сущности объекта выдаётся за его сущность), так и из-за несогласованности полученных результатов (какой из них предпочесть? Существует ли это явление сущности в действительности? – например, гравитационные волны в установке Дж. Вебера);
2) приближение условий эксперимента к естественным увеличивает субъективность эксперимента как на стадии моделирования полифункциональности объекта, так и на стадии интерпретирования полученных многоаспектных результатов;
3) рост коллективизации как теоретической так и экспериментальной науки ведёт к росту её субъективности, ибо:
-этот процесс имеет свойство интенсифицировать самого себя. Как показывает практика, облачённая в уравнения (118) , чтобы поставленная задача была бы решена, относительное приращение (темп роста) величины коллектива учёных должно быть больше, чем относительное приращение сложности задачи, которую они решают;
-ускоряющаяся со временем социологизация науки приводит к тому, что на первый план в ней выдвигаются социальные проблемы. Возможно, этот факт может быть полезен социологии (как материал для исследований), но гибелен для остальных наук;
-за растущей специализацией теряется общий смысл задачи и тем самым, коллективное научное мышление приближается к коллективному мышлению первобытного человека. И такое приближение имеет реальное основание.
В чём недостатки гигантов промышленности – мы знаем на собственном опыте. Почему вымерли гигантские динозавры – тоже понимаем. Но вот то, что «высокоспециализированная система становится негибкой: будучи устойчивой в стационарных условиях, она теряет способность к изменению» (119) - в частности, из-за роста ограничения свободы индивидов с ростом коллектива – это в отношении науки ещё не стало аксиомой.
Здесь же, наверное, можно говорить об опасности своеобразной сакрализации науки, когда личности, работающей в большом коллективе, внушается её незначительность для прогресса науки, когда для большинства учёных теряется смысл их деятельности. Не слишком ли это дорогая цена, которую запрашивает современная методология науки?
Скажу большее: при данной тенденции в науке всё научное сообщество стоит перед угрозой превращения в могучий, но единственный субъект познания, которому негде будет отыскать зеркала для определения границ своей субъективности, разве что в своём прошлом. Но тогда научные революции станут не только редкими, но ещё более разрушительными.
Подытожу: удалить субъекта с его субъективностью из науки принципиально нельзя, но и мириться с его субъективностью тоже невозможно, если наша цель – получение именно объективных знаний о мире. Естествознание, нацеленное на искоренение субъективного из своих методов и средств познания похоже на Сизифа. Единственным выходом из этого тупика было бы создание или возрождение такой науки, которая ставила бы своей целью проблему превращения субъективности в естествознании в объективность естествознания.
Следовательно, если:
-мне удастся доказать, что такой процесс неизбежен;
-мне удастся доказать, что он – неотъемлемая черта натурфилософии,-
то за натурфилософией следует признать её уникальную познавательную ценность в настоящее время.

83. Бернал Дж. Наука в истории общества. М., 1956. С. 339.
84. Овчинников Н. Ф. Тенденции к единству науки. Познание и природа. М., 1988. С. 188.
85. Цит. по Шеллинг Ф. Соч. в 2-х т. Т.1. 1987. С.15.
86. цит. по Огурцов А.П. «Философия природы» Гегеля и её место в истории философии науки.// Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 2. М., 1975. С. 614.
87. Цит. по Огурцов А.П. «Философия природы» Гегеля и её место в истории философии науки.// Гегель. Энциклопедия философских наук. Т.2. М., 1975. С. 615.
88. Дидро Д. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1986. С. 334 – 335.
89. Солонин Ю.В. Наука как предмет философского анализа. Лен. 1988. С. 146.
90. Огурцов А.П. Там же. С. 614 – 615.
91. Семёнов Е.В. Огонь и пепел науки. Новосиб. 1990. С.8.
92. См. Мамчур Е.А. Наука и развитие философии.// Философское сознание: драматизм обновления. М., 1991. С. 372; Семёнов Е.В. Там же. С. 57.
93. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 194.
94. См. Мигдал А.Б. Заметки о психологии научного творчества.//Будущее науки. М., 1977. С. 243.
95. См. Семёнов Е.В. Огонь и пепел науки. Новосиб. 1990. С. 81.
96. См. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 194 – 197.
97. Дидро Д. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1986. С. 335.
98. Цит. по: Дальма А. Эварист Галуа. Революционер и математик. М., 1984. С. 53.
99. Кацура А.В. Научное познание и системные закономерности. // Системные исследования. Методологические проблемы. М., 1985.
100. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., 1989. С. 168.
101. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., 1989. С. 30.
102. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., Наука. 1989. С. 171.
103. Пономарёв В.С. Путь парадоксов.// Природа. 10/91. С. 77.
104. Барлетт Н. Коллеги хором сказали – не может быть!// Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. М., 1989. С. 58.
105. Стройк Д.Я. Краткий очерк истории математики. М., 1990. С. 161 – 162.
106. Владимиров Ю.С., Мицкевич Н.В., Хорски Я. Пространство, время, гравитация. М., 1984. С. 110 – 111.
107. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 53, 76.
108. Голдстейн М., Голдстейн И.Ф. Как мы познаём. Исследование процесса познания. М., 1984. С. 38.
109. См. Сурдин В.Г., Ламзин С.А. Протозвёзды. Где, как и из чего формируются звёзды. М., 1992. С. 27 – 28.
110. См. Семёнов Н.Н. Таким образом я пришёл к идее.// Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. М., 1989. С. 11.
111. См. Ленгмюр И. Наука о явлениях, которых на самом деле нет./ Наука и жизнь. !/69.
112. См. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 109 – 110.
113. Бранский В.П. Материальный объект как единство явления и сущности.// Материалистическая диалектика. В 5т. Т.1. М., 1981. С. 125.
114. Владимиров Ю.С. Мицкевич Н.В., Хорски Я. Пространство, время, гравитация. М., 1984. С. 169.
115. Турсунов А. Философия и современная космология. М., 1977. С. 48.
116. Ахиезер А.И. Рекало М.П. Биография элементарных частиц. Киев. 1983. С. 61 – 62.
117. См. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 71.
118. См. Яблонский А.И. Математические модели в исследовании науки. М., 1986. С. 246.
119. Яблонский А.И. Там же. С. 246.

@темы: Натурфилософия как рефлексия естествознания

18:09

Часть 2.
Анализ значимости аргументов противников натурфилософии.

Глава 1.
Натурфилософия и современное естествознание.
$1. Естествознание в конце ХIХ в. и в конце ХХ в.
1. Математика к 1870 г. «разрослась в огромное и хаотичное здание, состоявшее из большого числа частей, дорогу в которых могли найти только специалисты» (60)…
Начало ХХ в. отмечено кризисом фундамента этого здания. По определению Фреге Г. «арифметика (!) зашаталась», и, несмотря на все усилия по созданию новой формы математики (математики переменных отношений вместо математики переменных величин ХУII – ХIХ вв.) шатается до сих пор.
2. Физика: конец ХIХ в. отмечен самыми благодушными настроениями среди учёных. Классические механика и электродинамика были, фактически, законченными теориями, объясняющими почти все известные физические явления природы. Оставалось, по словам физиков, сделать лишь несколько штрихов в совершенном портрете мироздания.
Теперь же: «Отсутствие полной ясности в обосновании закона сохранения электрического заряда поднимает несколько важных вопросов. Нет ли в известной ныне схеме квантовой механики существенных пробелов?..» (61) . Во многом продолжают оставаться загадкой кварки, центральная проблема новой физики – теория Великого объединения основных взаимодействий – не разрешена, общая теория относительности также имеет ряд недостатков, благодаря чему она «обросла» целым комплексом теорий-альтернатив.
3. Химия. В 1824 г. Ф. Велером был проведён синтез щавелевой кислоты, а в 1828 г. – мочевины. Тем самым, была опровергнута виталистическая теория. В 1861 г. Бутлеровым были выдвинуты основные положения теории химического строения органических соединений. В 1869 г. Менделеев создал Периодическую систему химических элементов.
Теперь же: «Сто лет назад одни утверждали, что валентность столь же фундаментальное и постоянное свойство, как атомный вес (А. Кекуле), а другие считали, что все элементы имеют переменную валентность ( А. Вюрц, А. Накке). В нашем веке об этих частностях не спорят. Проблемой стала сама проблема валентности» (62) . Или: «… и по сей день химик, затевая новый синтез, как бы вступает на тропу неведомых джунглей, потому что намеченная добыча может попасться и ускользнуть. Многое тут зависит от его интуиции, опыта и даже от охотничьего, так сказать, везения… Читатель может спросить – а где же здесь наука, где законы, где теория с прогнозами? Законы, конечно, есть, но…законы…, хотя и незыблемы… носят весьма общий характер, и лишь для малой части реакций… эти самые магические условия можно предсказать заранее» (63) .
4. Биология. С. 1838 г. клеточная теория добилась больших успехов. 1859 г. – создание теории эволюции живого мира Ч. Дарвиным.
Теперь: «Мы ещё с трудом понимаем, насколько может быть существенным эволюционное значение «взрывов» изменчивости, вызываемых транспозонами, однако ясно, что некоторые концепции популяционной генетики нуждаются в коренном пересмотре… лишь в общих чертах намечена картина экосистемной эволюции. В создании теории глобальных биоценотических кризисов в геологической истории вообще сделаны лишь первые шаги» (64)…
5. Наконец, я приведу высказывание И.П. Шарапова о геологии: «Фундаментальные теории основываются на фундаментальных законах, имеющихся вне данной науки (в философии, логике, математике и др.) и содержат вывод нефундаментальных законов именно в данной области знания… В геологии пока нет собственных, строго понимаемых законов, а теории есть… лишь нестрогие, расплывчатые» (65) .
Остаётся к этому добавить перечисление возникших после написания Ф. Энгельсом ранее приведённых строк о натурфилософии:
а) смежных дисциплин: биофизика, биохимия, геофизика, геохимия, вирусология, биометрия и т.д.;
б) многих разделов основных наук;
в) «сквозных» дисциплин: теории колебаний, кибернетики, общей теории систем, теории катастроф, синергетики и т.д.
С высоты такого конгломерата современных знаний становится очевидным, что наука ХIХ в. лишь создавала впечатление о её завершённости и любая попытка во времена Ф. Энгельса составить на основе естествознания удовлетворительную «систему природы» была бы ничем иным, как составлением новой натурфилософии, космологический образец которой набросал сам Ф. Энгельс в «Диалектике природы»,
Можно ли сейчас утверждать то, что оказалось ложным в конце ХIХ в., а именно – то, что естественные науки разрослись настолько, что границы их соприкоснулись, лишая натурфилософию научного пространства существования? Мой ответ: нельзя, т.к. предмет любой науки бесконечен как в экстенсивном, так и в интенсивном плане. История науки свидетельствует о постоянном расширении поля явлений каждой области естествознания. Выход человека в космос породил целый пучок космо-наук: космо-химия, космо-биология, космо-медицина и т.д. Можно предположить, что вслед физике Солнца появятся физика Юпитера и физика Плутона.
Несомненно, что химия металлического водорода, столкнувшись с плазменной химией, породят новое понимание химии вообще. Познание же более глубокого уровня сущности предмета изучения науки всегда связано с открытием таких зияющих пустот незнания, что прошлое знание кажется среди них сиротливым островком, как математика переменных величин в море математики переменных отношений, как ньютоновская физика в просторах квантового анализа, как представления о валентности элементов ХIХ в. в современной теоретической химии и т.д.
То же касается и смежных дисциплин всё более синтезирующихся друг с другом. Например: «Характер взаимодействия… биологических, геологических, а возможно, и космических процессов ( в создании теории глобальных биоценотических кризисов) остаётся малоисследованным, хотя количество фактов, касающихся этой стороны биологической эволюции, буквально, нарастает по экспоненте» (66).
Есть ли здесь место для натурфилософии? – Безусловно.
Что же касается «сквозных» дисциплин, способных составить реальную конкуренцию традиционной натурфилософии, то:
1) во-первых: «История науки последних десятилетий знает несколько случаев, подобных тому, что произошло с синергетикой: рождение идей, фейерверк кажущихся возможностей, голоса скептиков, тонущие в гуле оваций поклонников, бурный рост количества публикаций, конференций, перекрёстных ссылок, радужные надежды…» (67) . А позже… Общая теория систем так и осталась незавершённой, дав реально науке лишь системный подход, а со временем «…работы по теории катастроф отличает резкое, катастрофическое снижение уровня требований к строгости, а также к новизне публикуемых результатов» (68) и т.д.
Необходимость математизации разнородных природных процессов быстро уводит основателей «сквозных» наук в область чисто математических абстракций. Поэтому неудивительно, что «многие специалисты, ранее работавшие в области колебаний, теории устойчивости движения, теории автоматического управления и т.д., постепенно перекочевали в лагерь апологетов МТС (математической теории систем)» (69), а сама математика, как свидетельствует история науки, никогда не была помехой натурфилософии.
2) во-вторых, никакая «сквозная» наука (включая попытки создания теории глобальной эволюции) не имеет своей задачей объяснить возникновение нового мышления, лежащего в основаниях той или иной науки, теории и т.д., что в свою очередь является, по-моему, специфической чертой натурфилософии, благодаря которой она незаменима. Так, Садовский В.Н. по отношению к системному анализу замечает: «Системный анализ – это особый тип научно-технического искусства, приводящего в руках опытного мастера к значительным результатам и практически бесполезного при чисто механическом применении» (70) . Значит, дело не столько в предмете той или иной науки, а в способностях «мастера». Скажу больше – супер-задача натурфилософа как раз и состоит в выявлении особенностей мышления «мастера», чтобы сделать доступным приёмы такового мышления каждому.
Обобщая, можно сказать, что для современной натурфилософии в научном познании есть место, как в сфере частных, так и в зарождающемся слое «сквозных» наук, подозрительно быстро исчерпывающих свой положительный потенциал.
То же можно сказать об аргументе ненужности натурфилософии в связи с тем, что естественные науки обрели собственные основания для своего развития, ибо:
1) не все естественные науки имеют эти собственные основания (здесь и частнонаучные – геология, и «сквозные», и смежные);
2) кризис в нач. ХХ в. оснований математики и физики является фактом, свидетельствующим о том, что развитие науки связано, как раз, с необходимостью пересмотра её оснований, и это естественно, т.к. в такие моменты естественная наука переходит к изучению более глубокой сущности предмета своих исследований. В принципе, согласно теореме Гёделя, доказательство непротиворечивости теории не может быть проведено средствами самой теории. А это означает одно: доказательства истинности и полноты положений той или иной науки следует искать вне этой науки (в философии, математике и др. – как утверждает И.П. Шарапов и подтверждением чему служит летопись таких кризисов со слов самих участников).
Следовательно, появление у естественных наук собственных оснований для развития не может служить аргументом против существования натурфилософии.

$ 2. Натурфилософия в естествознании.
Основополагающий натурфилософский принцип «каждое – в каждом» является одним из самых существенных принципов «освобождённого» от натурфилософии естествознания. Он существует:
-в математике, как отображение одного раздела математики на другой (например, в такой форме было доказано, что геометрия Лобачевского непротиворечива, если непротиворечива геометрия Эвклида);
- в физике, как теория подобий;
-в биологии: «Как отмечает Г. Цопф, любой организм «принадлежит своему миру и несёт в себе по крайней мере часть его особенностей» (71) .
-в виде «сквозных» принципов симметрии, изоморфизма систем и т.д.
Куда там жалким представлениям Ф. Бэкона о «рядах аналогий и примеров» до рвущейся напрочь в «сквозных» науках связи особенностей вещей с существующей в них универсальностью: «самоорганизацией систем», «системностью систем», «информативностью систем» и т.д.! Принцип «каждое – в каждом» давно перестал быть чисто натурфилософским способом получения новых знаний о мире. Поэтому давно уж пора старый вопрос о редукции знаний заменить проблемой присутствия в знаниях об одном конечном знаний не только о других конечных, но и знаний о бесконечном.
Далее. Существование естественнонаучной спекуляции уже непосредственно вытекает из вывода о «кажущейся» завершённости наук конца ХIХ в.: обобщение ньютоновской физики на все физические явления, принятие Ч. Дарвиным теории эволюции без знания о носителях и механизме наследственности, существование теорий химической связи без понятия электрона и т.д. – что это, как не спекуляция?
Что же касается искажения, подтасовки фактов под теорию – я уж не говорю о калорике (этом «Протии» научного мира ХУIII в.) или мировом эфире. Я вспоминаю химическую (чисто научную) теорию Вант-Гоффа. В связи с тем, что множество химических реакций не совпадали с его моделями их протекания, большая часть классической книги Вант-Гоффа – «Очерки о химической динамике» оказалась посвящённой разбору мифических «возмущающих действий», которые, якобы, искажали явления…
А смена парадигм в доквантовых теориях света? А сознательное «мелкое жульничество» (по определению М. Борна) в науке, дошедшее до того, что словами Р. Фейнмана: «Люди так набили руку на том, как им прятать мусор под ковёр, что порой начинает казаться, будто это не так уж серьёзно» (72)? – и т.д.
Таким образом, игнорирование определённой части научных знаний, подтасовка эмпирии под теорию вполне свойственны и самому естествознанию. Аналогично этому было бы несправедливо сваливать только на натурфилософскую спекуляцию и такие естественнонаучные грехи, как непоследовательность знаний, пропущенность каких-то логических звеньев в естественных науках. Причём здесь натурфилософия, если сейчас в химии «законы… носят весьма общий характер и лишь для малой части реакций… эти самые магические условия можно предсказать заранее»? – Что это, как не пробел в знаниях, который всячески стараются затушевать? Или, например, ещё одно «раскрытие глаз» на существование подобного пробела: «В результате многих лет популяционная генетика была необычайно обширной и мощной теорией, лишённой в буквальном смысле фактов, которыми она могла бы оперировать. Её можно сравнить со сложной и превосходной машиной, предназначенной для переработки сырья, которое никому не удаётся добыть. Совершенно неожиданно ситуация изменилась. Было обнаружено крупное месторождение, и в бункеры теории-машины в изобилии посыпались факты. Но на выходе не появилось… ничего! И не потому, что машина не работает: слышен отчётливый… шум шестерней, но огромная масса сырья почему-то не превращается в готовый продукт. Очевидно, необходимо тщательно пересмотреть соотношение между теорией и фактами» (73).
Хотелось бы спросить – какое отношение имеет к этому натурфилософская спекуляция? Где проглядывает натурфилософская спекуляция в идее «голого электрона» или в чертежах электродинамики Фейнмана, или в «электронной арифметике» Л. К. Полинга? Я беру на себя смелость утверждать, что нет никакой принципиальной разницы между натурфилософской (метафизической) и естественнонаучной спекуляциями, тем более, что самые яростные поборники «чистоты» естествознания от натурфилософии не могут разобраться – где спекуляция, а где – истинное знание. Так, Гельмгольц незадолго до смерти писал: Просматривая сочинения Д. Бернулли, Д’Аламбера и др. математиков прошлого столетия… я натолкнулся на вопрос: «Какие отношения должны существовать между различными силами природы, если принять, что «вечный двигатель» вообще невозможен?». Я намеревался только дать критическую оценку и систематику фактов в интересах физиологов. Для меня не было бы неожиданностью, если бы в конце концов сведущие люди сказали мне: «Да всё это отлично известно»…» К моему удивлению те авторитеты по физике, с которыми мне пришлось войти в соприкосновение… были склонны отвергать справедливость закона (сохранения энергии); среди той ревностной борьбы, которую они вели с натурфилософией Гегеля, и моя работа была сочтена за фантастическое умствование» (74)… Или: «Совсем ещё молодому… Вант-Гоффу, выдвинувшему основополагающие идеи классической стереохимии, довелось прочитать об этих идеях такие… слова, принадлежащие «самому» Г. Кольбе: «Натурфилософия… снова выпущена псевдоиспытателями из клетки, предназначенной для хранения отбросов человеческого ума» (75) .
Страх Гаусса перед «криками беотийцев», обвинения в спекулятивности А. Эддингтона в адрес Резерфорда, а Резерфордом – в адрес Эйнштейна и т.д… Нет, в результате, наверное, ни одной смелой научной идеи ХIХ – нач. ХХ вв., которую не объявил бы кто-нибудь из маститых учёных спекулятивной, хотя ставшая истинной научной лишь после 1900 г. (доказательство Вант-Гоффом тождества физического и химического атома), атомистическая теория большинством химиков и физиков принималась в качестве таковой на всём протяжении ХIХ в. Эта натурфилософская спекуляция выдержала даже тотальную атаку естествоиспытателей на натурфилософию. И она – не единственная. Достаточно вспомнить, что по современным меркам научности теория эволюции живого мира до сих пор считается второсортной, единство мира – по-прежнему суть спекуляция, вдохновляющая физиков на поиски единства фундаментальных взаимодействий, а идея однородности пространства-времени лежит в основе космогонических теорий и т.д.
Как очевидно из сказанного, спекуляция в естествознании существует вне зависимости от существования натурфилософии с её властным «вторжением» в естествознание. И это неудивительно в свете кантовского: «Идея такой науки (метафизики» столь же стара, как и спекулятивный человеческий разум; а какой разум не спекулирует, будь-то по-учёному или по-простому?» (76) Основы же этой неистребимости спекуляции следует искать не в самой натурфилософии, а в фундаментальном мифологическом мышлении, как нерефлексированности различия бытия человека и природы. Спекуляция вообще – первичная форма познания нового, ибо в непознанном мы опираемся на познанное, творя новые понятия – теории, мы опираемся на старые. Признанным научным видом спекуляций такого рода есть экстраполяция естествознания за пределы составленной «удовлетворительной системы природы».
На материалах каких только наук и теорий не обосновывала, например, психология свои знания: на механике и на химии, на биологии и на атомистике – вплоть до теорий поля! Собственно, её история – суть серия экстраполяций наиболее революционизированных в неравномерном развитии естествознания наук. А что говорить о специфической натурфилософской экстраполяции конечного в бесконечное? – Как обойтись здесь без спекуляции?
Естествознанию кроме количественных спекуляций типа поиска подобий, аналогий и экстраполяции, свойственна и качественные спекуляции. Они необходимы для построения собственной теории объекта исследования, отражающей уникальность его существования. Таковых способов построения теории два:
А) первый, выражаясь гегелевским языком, основан на «свечении сущности», т.е. на данности, самоочевидности сущности в явлениях (я назову его аксиоматическим). В этом случае сущность нам дана непосредственно в видении вещи. Просто мы её часто не замечаем, воспринимаем как одно в ряду явлений, которое необходимо выделить в мышлении (типа спектра атома для Н. Бора);
Б) второй основан на «спасении явлений» (т.е. сущность явлений скрыта настолько хорошо, что учёному не остаётся иного выхода, как самому изобрести (сконструировать) её таковой, чтобы она обосновывала существование ряда явлений объекта). Я назову его гипотетическим.
Чаще всего эти два способа тесно переплетаются между собой, но они и довольно типичны для научного мышления и в своих крайних проявлениях:
а) из истории: Аристотель исходит из очевидного (аксиомы): космос – это гармония. Отсюда вытекает круговое, как самое совершенное, движение планет и звёзд. Птолемей, напротив. «спасает явления» некругового движения светил, вводя в аристотелевскую модель мироздания никем не виданные и потому «безумные» понятия эксцентра и эпицикла, приводя тем самым в соответствие явления движения светил и наше представление об их движении;
б) из почти настоящего: в основании общей теории относительности лежал тезис о тождестве гравитационной и инертной масс. Этот факт был известен уже И. Ньютону. Тем не менее, он в построении теорий ньютоновской механики и гравитации не играл никакой роли.
У А. Эйнштейна же этот факт выступил как один из постулатов, на которых строится его теория гравитации, т.е. налицо перенесение рядового явления в сферу сущности.
При зарождении квантовой физики (начиная с Планка), «спасая явления», которым не место в классической физике, «выдумывали» ( в основном, опираясь на аналогию с классической физикой) те или иные свойства элементарных частиц и атомов, теоретические модели которых удовлетворяли бы наблюдаемому поведению элементарных частиц.
Сравнивая два способа отыскания сущности, можно сказать, что гипотетичный более удобен, ибо в нём сущность вещи не надо искать. Её можно вообразить. Слабость этого способа заключается в том, что несмотря на кажущуюся реальность выдуманной сущности, она может в любой момент оказаться фикцией. Нужно ли приводить примеры? – эфир, флогинстон… Кроме того, хотя в науке и не существует абсолютного запрета на применение гипотетического способа познания, в ней есть методологическое правило, сформулированное Оккамой: не множит без нужды количество сущностей.
Следовательно, можно сделать вывод: обнаружение сущности предпочтительней её «изобретения».
Далее. Вполне естественно воспринимать наше собственное бытие как критерий правильности нашего понимания природы. В общем-то, проявление взаимосвязи процесса познания с собственным бытием человека причудливо и, чаще всего, непредсказуемо: «Опыт… творческих озарений показывает, что догадка нередко приходит как раз со стороны. Она рождается из бытовых впечатлений (образ лестницы при построении молекулы ДНК, пудинг с изюмом в качестве модели атома у В. Томсона), на базе воспоминаний детства (образ наездницы цирка, возникший у Р. Турма при описании вылета электронов в ядерных взаимодействиях); часто помогают художественные ассоциации, навеянные произведениями искусства и т.д. В этом ряду и религиозные представления» (77) . Но аксиоматический метод как научный метод отличается от мысленных ассоциаций тем, что за основу размышлений берётся очевидность, присущая самому объекту исследований. Вот три примера использования очевидностей в описании процесса падения тел, взятые из разных эпох.
1. Для Платона очевидно: «Когда одна и та же сила поднимает в высоту две вещи, меньшая вещь по необходимости больше повинуется принуждению, а большая – меньше» (78). На основании этой очевидности, доступной опыту каждого человека того времени, формируется убеждение в пропорциональности скорости падения массе падающего тела.
2. Но вот умозрительный опыт представителя другой эпохи (Галилея): «Свяжите,- советует он,- два одинаковых тела и бросьте вниз. Вес этой системы будет в два раза большим веса каждого из двух тел, но, с другой стороны, наличие натянутой верёвки вряд ли может оказать существенное воздействие на время падения». Опыты на Пизанской башне может повторить каждый. Возникает новая очевидность.
3. И наконец, ещё одна очевидность: «Я сидел в кресле в бернском патентном бюро, как вдруг мне в голову пришла мысль: «В свободном падении человек не ощущает своего веса! Я был поражён» (79).
Три умозрительных эксперимента людей трёх разных эпох имеют между собой нечто общее: на вопрос, какова была бы реакция автора теории, если бы практические результаты показали расхождение с теорией, они бы все трое ответили подобно Эйнштейну: «Тогда мне было бы жаль господа бога. Теория-то всё равно верна» (80) , и были бы правы (для своего времени), ибо в основаниях их теорий лежат так или иначе не гипотезы, а самоочевидность, повторяемое постоянно собственное бытие. Недаром: «Лишь один патер по своему согласился с ним (Галилеем), сказав, что ведь ножницы и нож достигают земли одновременно» (81) .
А теперь сравним естественнонаучные спекуляции с натурфилософскими. В момент зарождения естественнонаучная и натурфилософская спекуляции изначально ограничены тем кругом проблем, которые свойственны частной науке. В этих спекуляциях ощущается близость эмпирии. Но уже на первой стадии естественнонаучная и натурфилософская спекуляции имеют некоторые различия. Интенция мышления естествоиспытателя ограничена спецификой частной науки. Для него первой очевидностью, от которой он отталкивается, есть предмет его науки. Даже когда естествоиспытатель пользуется аксиоматическим способом проникновения в сущность объекта, достигая наибольшей ясности мышления об этом объекте, он не поднимается своим мышлением выше мышления именно об этом объекте. Натурфилософ же, прежде всего, первой очевидностью имеет не сам предмет изучения частной науки, а своё мышление об этом объекте в отношении к общепринятым представлениям о мышлении.
Натурфилософ может начинать свою работу, имея в наличие уже готовое мышление естествоиспытателя о предмете частной науки, выраженное этим естествоиспытателем устно или письменно, хотя наибольший эффект от своих исследований натурфилософом достигается при наличии у него собственного опыта интроспекции. Натурфилософ также может обращаться к естествознанию в поисках подтверждения результатов своих исследований мышления, проведённых внутри своей науки (теория атомов Левкиппа, гегелевская логика и т.п.). Естественно, в обоих случаях он может быть непрофессионалом в частной науке. Здесь нужно заметить, что профессионализм не защищает от ошибок (Л. Эйлер, по собственному признанию, за последние 40 творческих лет ошибался 80 раз ) (82).
Итак, если для естествоиспытателя при аксиоматическом методе познания первой очевидностью является предмет (его явление, выражающее сущность), то для натурфилософа таковой очевидностью является мышление о предмете или мышление вообще. В этом смысле ни то, ни другое не являются гипотезой. Они истинны, потому что опираются на очевидность, истинны в относительно-временном, конечно, смысле.
Таким образом, натурфилософская спекуляция, с одной стороны, является экстраполяцией, с помощью которой переносятся с одного объекта на другой не свойства, не механизм существования (хотя в натурфилософии бывает всякое), но тип мышления, освобождённый от своего специфического содержания, обогатившийся знаниями о мышлении не только данного объекта, но и знаниями о мышлении вообще. С другой стороны, натурфилософская спекуляция – суть аксиоматический способ нахождения сущности не самого объекта, но мышления о нём. Поэтому-то натурфилософские спекуляции глубже, основательней естественнонаучных. Примеры тому – античные представления об атоме и естественнонаучные времён Ломоносова и Дальтона; дифференциальное исчисление Лейбница и метод «флюксий» Ньютона, теории Канта и Лапласа, теории света Ньютона и Френеля и синкретизм их в натурфилософии Шеллинга и т.д.
Что же до натурфилософии как науки о понимании человеком природы в аспекте кризиса понимания природы в естествознании, то я считаю, что такой кризис произошёл не от ограниченности способностей человека понимать нечто, удалённое от его естественного бытия, а в связи с уменьшением внимания естествоиспытателей к вопросу о развитии этих способностей.
Подытоживая, можно сказать, что факт существования в современном естествознании спекуляций указывает не на специфику натурфилософского мышления, но на специфику мышления вообще. Безусловно, существование в естествознании спекуляций не оправдывает существование натурфилософской спекуляции. Спекуляция как недостаточно (или просто) необоснованный тезис, суть несовершенство научного познания. Её надо выявлять и ликвидировать дальнейшими исследованиями, чему и посвящена третья часть данной работы. Но как первичный метод исследования нового она неистребима и незаменима, как неистребим её источник – фундаментальное мифологическое мышление.
Путь преодоления спекулятивности мышления лежит через трансформацию самого мышления таким образом, чтобы в основании его был не миф, но сама наука о мышлении. Т.е. понимание природы должно стать предметом философской науки – герменевтики природы.
---------------------------
60. Стройк Д.Я. Краткий очерк истории математики. М., 1990. С. 221.
61. Вигнер Е. Этюды о симметрии. М., 1971. С. 18.
62. Баландин Р. Знание незнания.// Химия и жизнь. 1977. № 4.
63. Шульпин Г.Б. Сохранение орбитальной симметрии.// Химия и жизнь. 1981. № 7.
64. Татаринов Л.П. Очерки по теории эволюции. М., 1987. С. 5.
65. Шарапов И.П. Логический анализ некоторых проблем геологии. М., 1977. С. 64
66. Татаринов Л.П. Очерки по теории эволюции. М., 1987. С. 5.
67. Климонтович Н.Ю. Без формул о синергетике. Минск. 1986. С. 214.
68. Арнольд В.И. Теория катастроф. М., 1990. С. 13.
69. Кухтенко А.И. Кибернетика и фундаментальные науки. Киев. 1987. С. 76 – 77.
70. Цит. по Кухтенко А.И. Кибернетика и фундаментальные науки. Киев. 1987. С. 72.
71. Яблонский А.И. Математические модели в исследовании науки. М., 1986. С. 253, 254.
72. См. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 107.
73. Левонтин Р. Генетические основы эволюции. М., 1978. С. 351.
74. Цит. по Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 32.
75. См. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., 1989. С. 35.
76. Кант И. Соч. в 6-ти т. Т.3. М., 1963. С. 687.
77. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 116.
78. Платон. Тимей. 63с.
79. Пайс А. Научная деятельность и жизнь А. Эйнштейна. М., 1989. С. 171.
80. Пайс А. Там же. С.38.
81. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. М., Т.2. 1975. С. 84.
82. См. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 96.

@темы: Натурфилософия как рефлексия естествознания

00:01

Глава III.
Особенности последнего кризиса натурфилософии.

Из сказанного во 2-ой главе ясно, что натурфилософия переживала в своём развитии кризисы неоднократно. Кризис ранней греческой натурфилософии произошёл потому, что натурфилософия не могла оставаться тождественной естествознанию. Он был преодолён за счёт спекулятивного объединения натурфилософии и этики одной концептуальной идеей, с одной стороны, и за счёт предельного обобщения и, одновременно, детализации научного знания на основе развития логики – с другой.
Кризис античной натурфилософии произошёл из-за абсолютизации умозрения как средства познания. Он был преодолён в эпоху Возрождения и Нового времени за счёт включения в арсенал средств познания материальных инструментов, приборов и эксперимента. Собственно, лишь после этого естественные науки приобрели отличные от натурфилософских методы исследования и математическое содержание перестало быть единственной, действительно, научной основой, пригодной для создания натурфилософских систем.
Кризис оптико-геометрической натурфилософии заключался, главным образом, в неспособности связать умозрительное первоначало (свет) с реальным существованием мира через опосредующее опытное знание (в спекулятивной манере это удалось лишь Шеллингу).
Общий кризис математической натурфилософии был связан с тем, что основными проблемами естествознания, которые оно бы могло разрешить, оказались проблемы механики. Но для этого в основу натурфилософии должны были быть положенными не абстрактные чертежи, например, качеств (Орем) или математические идеи максимума (Н. Кузанский), но вещественные тела – в пределе – субстанция, что и проделал Декарт. Можно сказать, что это был первый в истории натурфилософии кризис, основной причиной которого явилось собственное развитие естествознания.
Кризис механической натурфилософии вызвал бурное развитие физики, химии, медицины и, в какой-то мере, биологии. Преодоление этого кризиса Ф. Шеллинг видел в представлении природы не как механизма, но как организма. Начало этому процессу было положено самим Шеллингом. Но оглушительный провал гегелевской «логической» натурфилософии прервал её развитие. Так выглядел последний кризис внешне.
Сущность же краха натурфилософии выглядит на сегодняшний день следующим образом: натурфилософия «…затемняла неизвестные ещё ей действительные связи явлений идеальными фантастическими связями и замещала недостающие факты вымыслами, заполняя действительные пробелы лишь в воображении. При этом ею были высказаны многие гениальные мысли и предугаданы многие позднейшие открытия, но не мало было наговорено и вздора… Теперь же, когда нам достаточно взглянуть на результаты изучения природы диалектики… чтобы составить удовлетворительную для нашего времени «систему природы»… теперь натурфилософии пришёл конец. Всякая попытка воскресить её… была бы шагом назад» (34) . Понимать данную цитату, видимо, надо так:
1. Естественные науки разрослись настолько, что границы их соприкоснулись – натурфилософия оказалась ненужной, лишней.
2. Естественные науки выработали в недрах натурфилософии свои собственные основания – поэтому они способны развиваться самостоятельно.
3. Спекулятивность натурфилософии не отвечает научным критериям научности и потому натурфилософия со своей «беспочвенной фантастикой», претендующей на звание научной – вредна для науки.
К этим трём формулировкам невозможности существования в настоящее время натурфилософии можно добавить ещё две:
4. Наука вообще не нуждается в интерпретации-истолковании (позитивизм), потому как:
а) интерпретация всегда выходит за пределы факта, а значит, и за пределы науки;
б) интерпретация вообще невозможна, ибо границы естествознания раздвинулись за пределы нашего понимания.
5. Крах и невозможность возрождения натурфилософии связываются с неприязненным отношением к ней как естествоиспытателей, так и философов.
В свете моих представлений о натурфилософии суть последнего её кризиса выглядит так. Во-первых, действительно, естествознание утвердилось в своих правах на самостоятельность благодаря адверсии мышления на эксперимент и материальные средства познания. Именно гипертрофия значения эксперимента и материальных средств познания в науке, серьёзно ограничивающих произвол умозрения, послужила естествоиспытателям ХIХ в. основанием для отрицания полезности натурфилософии в процессе поиска истинного облика природы. Свидетельство тому – примат эмпирии в исследованиях того времени и примат позитивизма – в мировоззрениях естествоиспытателей (35) . Но замечу: ограничить – не значит – уничтожить.
Во-вторых, исторически основным содержанием натурфилософии Нового времени выступает сначала математика, потом – механика, следующими оказываются химия и биология. В основу натурфилософии Шеллинга, как раз, и легло его представление о природе как организме. Здесь уместно напомнить, что цель натурфилософии – нахождение первоначал целостности природы. С этой точки зрения вполне правомерно полагание в качестве основы построения натурфилософской системы математики – науки о количественных отношениях, существующих во всей природе, или физики (механики) – науке о первоначалах всей природы. Конечно, нельзя никому запретить положить в основу натурфилософской системы химию или биологию (безусловно, например, что только данные биологии дали возможность Шеллингу построить модель эволюционирующей неразумной природы). Но при этом следует иметь ввиду возможность неправомерной экстраполяции свойств живой природы на неживую. Отсюда – неудивительно стремительное развитие шеллинговской философии от натурфилософии к философии откровения, от организма – к одухотворённости природы, к богу. Подобная эволюция сама по себе способна отпугнуть естествоиспытателя. А здесь ещё и стремительное развитие естественных наук, являвшихся содержанием натурфилософии Шеллинга, которые уж слишком быстро исчерпали её положительный потенциал…
А тут ещё подоспела натурфилософия Гегеля, содержанием которой выступила логика – и это был смелый, новаторский шаг. Но этот шаг отодвинул естествознание в натурфилософии Гегеля на задний план. Конструирование законов природы из законов даже суперпередового мышления без коррекции их реальными знаниями о природе – обречено на провал. И этот провал состоялся. Он был оглушительным для всей традиционной натурфилософии, ибо, во-первых, действительно, образовалась цепь наук, имеющих собственные основания, во-вторых, Гегель со всей ясностью обнажил суть натурфилософской спекуляции, не позаботившись о создании теории этого инструмента познания, применив его в роли дубины там, где необходим скальпель анализа. Натурфилософия у Гегеля исчерпала себя в качестве спекулятивной науки.
Таким образом, очевидно, что обойти аргументы противников натурфилософии невозможно и в рамках интерпретации натурфилософии как формы естествознания. Но чтобы контраргументы выглядели полнокровней, необходимо аккумулировать знания о самой натурфилософии в одно целое вне зависимости от её видов и этапов развития. Отсюда:

34. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 304 – 305.
35. См. Огурцов А.П. От натурфилософии к теории науки. М., 1995. С. 139 – 140, 147 – 150.

Глава IУ.
«Сумма» натурфилософии.

$ 1. Последнее основание натурфилософии.
Традиционно полагаются два типа построения натурфилософских систем. Первый присущ тому, что называется ныне метафизикой – в нём сразу устанавливаются основные положения, исходя из которых начинается тасование естественнонаучных фактов. Сущность второго, эмпирического типа натурфилософии ясно выражена в учении Н. Кузанского: «Если мы хотим воспользоваться конечным как примером для восхождения к максимуму просто, то надо, во-первых, рассмотреть конечные математические фигуры вместе с претерпеваемыми ими изменениями и их основаниями; потом перенести эти основания соответственно на такие же фигуры, доведённые до бесконечности, в-третьих, возвести эти основания бесконечных фигур ещё выше, до простой бесконечности, абсолютно отрешённой уже от всякой фигуры» (36) . То есть, выражаясь современным языком, построение натурфилософии вторым способом включает в себя двойное отрицание: конечное – потенциальная (становящаяся – постоянно снимающая конечное) бесконечность – актуальная (ставшая) бесконечность.
Вариации в рамках обоих путей могут быть различными. Для первого, например, назову такие, как платоновское перенесение понятия общего в виде идей на материальный мир, использование Демокритом принципа атомизма, являвшегося результатом внутреннего натурфилософского развития проблемы первоначал, принятие определённых натурфилософских установок прошлого (синкретизм неоплатонизма) или ссылка на откровение (Я. Бёме), или использование особых приёмов толкования Библии (Маймонид), или обоснование интуитивного знания и т.д.
Для второго пути также существуют вариации. Например, путь количественного роста размеров математических объектов того же Н. Кузанского отличен от пути составления «таблиц и сопоставления примеров» естественной истории Ф. Бэкона, а тот, в свою очередь, отличен от пути возрастания ранга модусности протяжённости Р. Декарта.
Результаты построения натурфилософских систем различны и мало зависят от типа их построения. Так, если у Б. Спинозы мир в целом выглядит гипертрофированным конечным, то у Гоббса (37) - тот же мир – «нагромождение» конечных, у Гассенди (38) - «сочетание и увеличение» конечных и т.д.
Оба типа построения натурфилософии так или иначе связаны с проблемой перехода из конечного к бесконечному и наоборот. Научность же натурфилософии, как раз, и заключается, прежде всего, в обосновании такого перехода. Лишь ранняя греческая натурфилософия не имела такого обоснования, ибо в ней полагалось очевидным тождество бесконечного и конечного. Основополагающий принцип, лежащий в основе любого натурфилософского обоснования перехода из конечного к бесконечному и наоборот, суть тезис об эквивалентности различных конечных. Его существование можно проследить на протяжении всей истории существования натурфилософии. Анаксагоровское «каждое в каждом», отражённое Н. Кузанским («…каждое во Вселенной есть сама Вселенная» (39) ), лейбницевское – «Всякую часть материи можно представить наподобие сада, полного растений, и пруда, полного рыб, но каждая ветвь растения, каждый член животного, каждая капля его соков есть опять такой же сад или такой же пруд» (40) , сравнимое с шеллинговским – «каждая часть материи для себя должна быть отпечатком всего универсума» (41) - всё это, как утверждал определённо Эмерсон: «…свидетельствует о единообразии мира» (42) . Этот принцип служит методологическим приёмом переноса знаний об одном конечном на незнание о другом. Этот принцип позволяет рассматривать конечное в качестве бесконечного, или, по крайней мере, служит символом возможности определения условий перехода от конечного в бесконечное, ключом к поиску того аспекта существования конечного, в котором оно суть бесконечно. Образно говоря: познав бесконечность ограниченной прямой линии, можно познать бесконечность неограниченного нигде пространства.
Это очень сильный принцип. Однако в таком виде он годен для натур- но где философия? В поисках первоначала натурфилософии вернёмся ещё раз к её истории. Возьмём, для примера, Декарта. Что стояло у истоков его логической системы умозрения природы, что у него служит первым звеном в цепи познания? – такое положение, которое достоверно само по себе и не нуждается в выведении из другого положения: «Я мыслю…» Декартом не говорится об очевидности того, что он мыслит. Важно лишь то, что знание о самом мышлении абсолютно, ибо оно дано непосредственно. Т.е. первым звеном познания есть человек.
Если взглянуть под таким углом зрения на натурфилософские системы других авторов, то обнаружится, что знание о человеке, о мышлении, его способностях предваряет любую натурфилософскую систему, ибо истинная натурфилософия начинается с пропедевтики, с конструирования принципов построения натурфилософской системы, основанной на анализе идолов мышления и самой способности мыслить и познавать. Натурфилософ, имея целью объяснить человека посредством природы, этику – посредством натурфилософии, само изучение природы начинает с человека.
Следовательно, человек в натурфилософских системах не выступает последней, хотя и почётной, но пассивной частью природной целостности. Мышление человека и сам человек, лежат в самом основании натурфилософии, являются сердцевиной натурфилософских систем.
А теперь преобразуем натуралистический принцип «каждое – в каждом» в натурфилософский следующим образом. Поскольку человек – часть природы, то как часть природы он – микрокосм. Таким образом, допуская возможность совмещения понятий «каждого» Анаксагора, Н. Кузанского, «высшей связки» Ф. Шеллинга и т.д. к понятию «человек», я полагаю найденными не только тенденции, присутствующие в философии современности, но и тот начальный источник познания, свойственный натурфилософии, формула которого была начертана в Дельфах: «Познай самого себя». В этой формуле указано то первое звено бесконечного ряда конечных, которое даёт импульс для познания остальных (Ср.: «… подобно тому, как ткач, собираясь выткать узорчатую полосу, натягивает вначале одну основную нить, так же точно и ткань философских рассуждений нужно начинать с основы – с человеческой души» (43) ).
Есть много способов познать сущность «вещи в себе». Но зачем отвергать самый простой? – исходя из познанной изначальной целостности человека двигаться разумом дальше «путём уподоблений» (44) . Это, как я указывал ранее, путь мифологического мышления. Но…
Натурфилософия – не просто перенесение своего способа существования (мышления) вовне. Она суть обоснование первого звена познания – наибольшей очевидности. В этом заключён парадокс натурфилософии как науки – в необходимости обоснования необосновываемого. Если кто-нибудь думает, что это невозможно, тот ошибается. Декарт обосновывает наибольшую очевидность мышления путём перебора иных очевидностей с указанием причин их меньшей для нас достоверности. Если кто-нибудь думает, что это – единственный путь, тот опять же ошибается. Гегель, например, доказывает очевидность абсолютной идеи диалектически: мышление всегда для нас – абсолютно конкретно, и, в то же время, оно и суть абсолютно абстрактное… Я уж не говорю об идущих с античности доказательствах существования «первоума», таких, как доказательство через целесообразность, существующую в природе и пр.
Натурфилософия также и суть обоснование перехода от наиболее очевидного звена (мышления) к менее очевидному и т.д., а отсюда – и обоснование перехода от конечного вообще к потенциальной и, далее – к актуальной бесконечностям (второй путь построения натурфилософии).
Но можно к обоснованию бесконечности подойти и иначе, полагая её в самом мышлении, как бесконечной возможности познания – и это будет непосредственное постижение собственной бесконечности микрокосма. Из понимания человеком себя, как микрокосма, являющегося изначальным источником познания природы, вытекают и все особенности натурфилософии:
1) стремление представить природу как целое, есть следствием априорного полагания натурфилософом целостности собственного существования в основу умозрения природы;
2) разыскание начал целостности природы есть, тем самым, разыскание собственных начал существования человека, столь ясно выраженное Ф. Шеллингом: «… очевидно, что конструируя материю, Я конструирует самого себя». В этой фразе выражена как необходимость целостного мировоззрения (ибо без конструирования природы нет и осознания себя, нет конструирования своего Я), как бессмертие натурфилософии, так и идея бесконечности источника самого познания (ибо, конструируя своё Я, я, тем самым, создаю границы своего миросозерцания. Полагая же себе новые границы, я изменяюсь сам,- «я» - создавший, уже не «я» - осознающий. Начиная с человека, натурфилософия и заканчивает им, но уже другим, что означает полагание потенциально нового начала другой натурфилософии;
3) близость натурфилософии к мифотворчеству, ибо, стремясь к первой реальности, к безусловно достоверному, натурфилософ стремится к первому, фундаментальному, мифологическому способу мышления, дабы:
а) путём доказательства, опосредованности, на новом уровне знаний достигнуть нераздельной слитности представлений себя и природы, природы, осмысляющей себя;
б) выявить основания научного мышления как производного от мифологического, найти и оспорить те мифы, на которых покоится естествознание;
в) постигнуть суть мышления в его изначальности;
г) понимание натурфилософии как формы естествознания, ибо она не тождественна естествознанию уже по источнику знания одного и того же предмета изучения – природы; она, как и любая форма ( по своему определению) неизмеримо богаче своего содержания (это вытекает из того, что одна и та же форма может отвечать разным содержаниям в меру своей устойчивости и в рамках текучести самого содержания).
Таинство единства существования собственной сущности и явления дано человеку со всей возможной полнотой, которую он, исходя из специфики научного знания и уровня его развития, просто не в силах использовать. Например, очевидно, что понятия свободы и принуждения не есть понятиями случайности и необходимости, а есть лишь отражением последних в особенностях человека и, возможно, неточным. Но как широко они раскрыты самому человеку в своих связях друг с другом и с прочими аспектами человеческого бытия в любви и ненависти, в правдивости и лжи, деликатности и лицемерии и т.д., и сколь настоящее естествознание беспомощно использовать богатейший потенциал, заложенный в этом знании о человеке. И также очевидно, что путь к подобному богатству знаний для естествознания столь же долог, как путь от эмпедокловских натурфилософских понятий любви и вражды до ньютоновских сил притяжения и отталкивания. Как бы то ни было, наука о человеке, как о наиболее достоверно данном объекте исследований, из выводов которой проистекает исторически ограниченная специфика мышления о природе вообще, суть определяющая естествознание наука, а потому – суть его форма;
6) конструирование основных принципов существования природы из избыточности знаний о человеке, объясняет и то, что : «Философии принадлежит во всём научном мышлении наибольшая свобода, поэтому она в такой же степени является искусством, как и наукой» (45) .
Можно относиться по-разному, например, к изложению античными философами своих мировоззрений на природу в стихотворной форме или к определению «Монадологии» Лейбница как метафизического романа, или к немецкому философскому романтизму к. ХУIII, нач. ХIХ вв. и т.д., но сама специфика натурфилософии (и философии вообще) заключается в том, что:
а) объектом её является, прежде всего, человек, а потому ей самой свойственна одухотворённость;
б) натурфилософия именно «на ровном месте» начинает конструировать конструкцию, буквально, из ничего;
7) И, наконец, спекулятивность натурфилософии.

$ 2. Натурфилософская спекуляция.
В отечественной философии сложился несколько неправильный стереотип понимания натурфилософской спекуляции, под которой, обычно, понимается способ решения вопросов, поставленных развитием естествознания путём непосредственной апелляции к философским принципам, минуя данные естественных наук (46) . Т.е. имеется ввиду, что такие принципы, как единство и борьба противоположностей, законы отрицания отрицания, перехода количества в качество и др. служат в спекуляции «трафаретом» для создания целостного «псевдонаучного» образа изучаемого объекта. Надо полагать, что именно в этом плане Микешина Л.А. характеризует натурфилософию как «…абсолютизацию конструктивных и аргументирующих возможностей умозрительного философско-мировоззренческого знания» (47) , тем самым отводя диалектическому материализму роль «дополнительного основания» естественнонаучной гипотезы при принципиальной неполноте опыта. Видимо, то же имел ввиду и Бранский В.П., когда писал: «Спекуляция может стать истинной теорией, а истинная теория – спекуляцией» (48) . Т.е. под натурфилософской спекуляцией принято понимать замещение незнания реальных процессов, связей объекта общими мировоззренческими принципами, опираясь на которые натурфилософ перетасовывает известные об этом объекте, процессе эмпирические знания под мировоззренческий трафарет. При этом происходит либо искажение этих фактов «спекуляционной нагрузкой», либо игнорирование их. В общем-то, здесь имеется ввиду не натурфилософская, а метафизическая спекуляция в том понимании метафизики, в котором натурфилософия Нового времени противопоставляла себя ей, хотя сплошь и рядом грешила тем, чем попрекала.
Натурфилософская спекуляция в чистом виде – не перенесение наиболее общих известных законов природы в область частных наук, а перенесение особенностей и законов мышления вообще на законы и особенности существования объектов природы. Как я писал ранее – именно анализ логики предшествующих натурфилософов и обоснование собственной логики, предваряющие натурфилософскую систему или (как у Спинозы) сопутствующие ей непосредственно, являются у натурфилософа, в первую очередь, обоснованием истинности своего мышления о природе.
Мысль о мышлении как первопричине, первой очевидности, свойственная Декарту, была первой попыткой рефлексии, сути натурфилософской спекуляции, апофеоз которой свершился в учении Гегеля: «Первоначальное всеобщее познание разумного эмпирично; этот эмпирический способ познания представляет собой сначала способ бездоказательного убеждения и предпосылки, а отличительная особенность разумного… ведь и состоит вообще в том, что оно есть некое безусловное и следовательно, содержит свою определённость в самом себе. В этом смысле человек раньше всего знает о разумном… спекулятивное есть вообще не что иное, как разумное (и именно положительное разумное), поскольку оно мыслится» (49) .
Отсюда – вполне естественным является то, что:
а) основным содержанием натурфилософии оказывалась наиболее передовая наука, ибо именно в этой науке скрывался тот новый способ мышления о природе, который необходимо было обнаружить, унифицировать и распространить на всё естествознание;
б) содержанием натурфилософии Гегеля оказалась немецкая философия, переживавшая в то время свой расцвет на фоне отставшего от передовых стран естествознания;
в) опираясь на спекуляцию, Гегель пренебрегал естествознанием, используя, при случае, больше устоявшееся, устаревшее знание, что, в итоге, и привело к краху его натурфилософии. Но…
г) новый тип гегелевского мышления, творчески применённый Ф. Энгельсом к передовому естествознанию того времени, дал весьма удовлетворительный результат.
Таким образом, натурфилософская спекуляция является основным методом классической натурфилософии, органически вытекающим из сущности натурфилософии как науки, изучающей природу в её целостности посредством перенесения собственного бытия на бытие природы.

$ 3. Понятие и логика.
Нет, пожалуй, ни одного философа, который бы отрицал благотворное влияние развитие понятийной формы мышления на прогресс человечества. Чтобы не быть голословным в вопросе об оценке влияния процесса формирования понятий на развитие мышления вообще и научного мышления, в частности, я напомню ряд фактов:
1. Получившая ещё во II – I тыс. до н.э. на Древнем Востоке тяга человека к классификации явлений окружающего мира, к «каталогизированию», послужила делу разрушения диффузности мифологического мышления.
2. Диалоги Платона, «Метафизика» и пр. Аристотеля, уцелевшие трактаты стоиков, эпикурейцев и пр., практически, состоят из анализа понятий. Нужно ли говорить, что в основаниях философии и естествознания покоятся именно эти, выработанные в античности, видоизменённые, может, в каком-то смысле низвергнутые, но не умершие понятия – о добре и зле, существовании и движении, атомах и числе…
3. В «Первоначалах философии» Декарт постоянно указывает на содержание понятий (таких как пустота, движение и пр.) в общепринятом употреблении, выявляет неполноту, ошибочность бытующих на них в его время взглядов, и далее обосновывает, каким образом можно исправить ложное мнение об оных, ибо недисциплинированность языка для учёного, по Декарту, есть недисциплинированность мышления. Впрочем, и Локк, и Лейбниц, и Кант, и Гегель и др. – все они в своих философских учениях постоянно отталкивались от пересмотра понятий.
4. Нужно ли упоминать, какую роль в век Просвещения сыграла «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремёсел»?
5. Современное объяснение важности понятий в процессе познания заключается в осознании невозможности описать новые открываемые явления с помощью старых понятий. Отсюда либо рождаются новые понятия, термины, либо происходит трансформация смысла и содержания старых. Блестящий пример этому: осмысление сил гравитации не как физических воздействий, а как геометрии пространства…
Вполне естественно, что, исходя из:
а) определения понятия как формы мышления;
б) содержания натурфилософских работ, в которых постоянно присутствует анализ понятий,-
- принять за объект исследований в натурфилософии именно понятия, характеризующие мышление человека о природе и её первоначалах. Уайтхед писал: «Каждая наука должна изобрести собственные инструменты. Таким инструментом, который требуется для философии, является язык. Философия реконструирует имеющиеся у неё средства» (50) . Поскольку же язык состоит не только из понятий, но и правил оперирования ими, предметом натурфилософии (и её инструментом, т.е. средством) является содержательная логика, которая в значительной степени зависит от содержания понятий. Например, введение в понятие молекулы такого элемента содержания, как пространственное расположение атомов, привело к стереохимическому типу мышления в химии, а дополнение содержания понятия частицы представлением о волновом характере её существования – к квантовой физике с её логикой и т.д. Зависимость логики от содержания понятий, однако, не означает отсутствия у ней самостоятельности. Законы логики суть ничто иное, как отражение законов изменчивости вещей в законах изменчивости (перехода друг в друга) понятий. Именно эта особенность логики (быть отражением, и, не просто, отражением, но активным отражением) позволила ей у Аристотеля выделиться в особую науку, суть которой – не в пассивном следовании мысли вслед за изменением вещей, а в изучении собственных законов мышления. Т.е. логика Аристотеля стала отточенным орудием проникновения не в суть вещей, но в суть понятий – таким образом, чтобы гарантировать истинность того или иного суждения без непосредственного прибегания к опыту. В дальнейшем, выхолощенная средневековой схоластикой, превратившись в чисто формальный аппарат, она: «…утратила кредит в глазах естествоиспытателей и философов Нового времени.
По той же причине большинство философов ХУI – ХУIII веков вообще избегает употреблять термин «логика» в качестве науки о мышлении. Достаточно напомнить «Рассуждение о методе», «Трактат об усовершенствовании интеллекта», «Разыскание истины», «Опыт о человеческом разуме», «Новые опыты о человеческом разуме» и т.д.» (51) .
Где же находится выход из кризисного для логики состояния? Уже Спиноза уверен, что: «…единственный способ усовершенствовать разум – это исследовать природу» (52) . Но в полной широте эту проблему решил Кант: «Метафизика, которая для представителей немецкого рационализма выступала в виде онтологии, по мнению Канта, не может быть онтологией, не став логикой» (53) , причём, не формальной, но содержательной логикой. Этот тезис сохранил своё значение и у Гегеля ( Ср.: «Логика совпадает… с метафизикой – наукой о вещах, постигаемых в мыслях, за которыми признаётся, что они выражают существенное в вещах» (54) , так и в марксистко-ленинской философии. Тождество логики и онтологии, сопровождающее момент зарождения любой натурфилософской системы настолько очевидно (напр., у Гоббса с его «складыванием» и «вычитанием» понятий), настолько проверено временем, что может рассматриваться как метод познания, который даже в чисто спекулятивной форме даёт поразительные результаты. Например: «Первый (Дарвин) исследовал вопрос о происхождении видов, второй (Гегель) старался объяснить процесс мышления человека. Результатом у того и другого явилось учение о развитии… Подобно тому как у Дарвина все классы животных переходят друг в друга, так и у Гегеля все категории мира… неизбежно переходят друг в друга… Гегель предвосхитил Дарвина»(55) . В данной цитате показана глубокая аналогия между материальными процессами и процессами операций с понятиями, т.е. – логикой.
В дальнейшем, при развитии натурфилософских систем, логика, обычно, перестаёт быть тождественной онтологии. Она перерастает в формальный аппарат операций с понятиями вне (или – в слабой) зависимости от их содержания. Так случилось, кстати, и с диалектикой Гегеля в умах его последователей (уместно вспомнить критику младогегельянцев К. Марксом и Ф. Энгельсом в «Немецкой идеологии»), и с логикой Декарта у Мальбранша, и с лейбницевской логикой у Вольфа и т.д. Но, лишь отделившись от онтологии, логика становится инструментом понятийного познания.

$ 4. Натурфилософия как наука о понимании.
В предварительном определении натурфилософии указывалось, что она суть наука, задача которой – истолкование жизни человека (человечества) как органической части целостности природы. Наукой об истолковании издревле занималась герменевтика. Надо иметь ясное представление о том, что эта наука (искусство) наиболее сильно, в отличие от других наук, связана с уровнем развития индивидуального сознания, ибо в её основе лежит признание существования субъективного фактора как самоценной и необходимой ступени приближения к истине. Недаром именно вопрос о праве на свободу личного понимания и толкования Библии оказался сущностным в истории реформации христианства.
Собственно философская герменевтика как самостоятельная наука появилась в ХIХ в. В ней понимания, как научный термин, формировалось под знаком психологического проникновения человека в мир другого человека, принадлежащего другой культуре. Смысл попыток такого проникновения заключался в том, чтобы иметь возможность как можно точнее воссоздать (т.е.- познать) в своей душе (или в своём мышлении) душу (или мышление) – бытие другого человека, а в аспекте истории – мышление, переживание и быт людей других эпох.
Таким образом, сопереживание как одно из важнейших средств познания человека тем или иным способом, связывалось атрибутивно с проблемой понимания. Герменевтика в таком виде противопоставлялась естествознанию, в котором чаще всего использовались каузальные (рационалистические) модели объяснения. Со временем противопоставление герменевтики естественнонаучному познанию стало не столь категоричным, чему немало способствовало вскрытие единой общей схемы интерпретации как явлений духовной культуры, так и естественнонаучных данных (56) . В чисто рациональном аспекте понимание выступает в настоящее время как реконструкция смысла (57) , хотя если быть точным, понимание в отношении немыслящей природы, суть смыслопорождение, в отличие от традиционного для философской герменевтики смыслосчитывания, дополненного сопереживанием.
Но что значит: смыслопорождение, если не перенесение смысла, как цели, как назначения человеческого существования, формируемого мышлением, на неразумную природу? По сути, абсурдность, бессмысленность, стихийность существования природы самой по себе втискивается человеком в рамки понимания законов социальности, имеющих и смысл и цель. Здесь я не говорю об отсутствии законов природы вообще. Здесь я говорю об их понимании, оставшемся на уровне древнегреческого.
Действительно, законы природы ещё в значительной мере представляются естествоиспытателям незыблемыми, раз и навсегда установленными. Оперирование категорией случайности не выходит за рамки объяснения различных проявлений этих, особенно, фундаментальных на сегодняшний день законов. На самом деле те же фундаментальные законы – это всего лишь более глобальная случайность, которая, раз возникнув, фактически, определяет дальнейшее существование своего содержания – фрагмента природы, где она стала властвовать. В этой случайности нет никакого смысла и никакой цели.
Однако это не означает невозможность понимания природы, ибо человек как естественная часть природы, есть спонтанное порождение природой собственного смысла. Т.е., по сути, в границах закономерности появления самого человека фрагмент природы имеет собственный смысл. Когда могущество человека увеличивается до размеров закономерности, его породившей, его разум возвышается до осмысления её случайности, а значит, до понимания более высшей необходимости и т.д. Здесь уместно вспомнить ещё от одном взгляде на понимание как соотнесение неизвестного с уже известным. Механизм понимания неизвестного исходя из понимания уже известного (58), суть ничто иное как расширение, образование единой, согласованной картины мира в нашем мышлении, т.е. ничто иное как экспансия смыслов понимаемых вещей на познаваемое. Другими словами, мы всегда определяем понятие посредством других понятий, смысл и значение которых нам более ясны. Опираясь на этот факт, говорят о герменевтическом круге понимания. Очевидно, что открывая нечто новое, мы, интерпретируем его в старых понятиях и поэтому остаёмся внутри этого круга, разорвать который может лишь творение нового смысла и соответственно трансформация старых смыслов понятий, входящих в порочный круг, что, опять-таки, приводит к герменевтическому кругу понимания, но уже на новом, более высоком уровне и т.д.
Подобное восхождение понимания соответствует восхождению понимания Природой самой себя как проявления случайности более высокой по рангу необходимости. И, в то же время, вечное существование герменевтического круга суть свидетельство того, что, по словам Н. Кузанского – для интеллекта, не могущего понять, как может существовать что бы то ни было вне понимаемого, не остаётся ничего, кроме самого по себе чистого понимания, в котором истина понимаемого есть сам интеллект (59) . А это напрямую указывает на понимание, как функцию натурфилософии, ибо стремление натурфилософов представить Природу как целостность, вытекает из необходимости понимания Природы в её тотальности, каждой её части через другие её многочисленные части. Не имея перед собой представления Природы как целостности, нельзя достигнуть последней степени ясности в понимании любой её части, нельзя определить границ старого герменевтического круга. Последняя же степень ясности – в самом интеллекте, понимающем Природу как ряд становящихся смыслов, присущих человеку, но не присущих Природе без человека, интеллекте, творящем миф, творящем смысл Природы.
С пониманием как творением смысла Природы тесно переплетаются как натурфилософское основание мышления о Природе (творение смысла Природы есть, одновременно, и творение смысла собственного существования в Природе – именно в этом аспекте натурфилософское понимание отличается от естественнонаучного), как предмет познания (ибо творение нового смысла, прежде всего, относится к понятию), так и спекулятивность (перенесение смысла как цели и назначения человеческого существования на неразумную Природу).
Таким образом, окончательным определением натурфилософии я считаю следующее:
-НАТУРФИЛОСОФИЯ – ФИЛОСОФСКАЯ НАУКА О ТВОРЕНИИ СМЫСЛА СУЩЕСТВОВАНИЯ ПРИРОДЫ КАК ЦЕЛОСТНОСТИ, ОРГАНИЧЕСКОЙ ЧАСТЬЮ КОТОРОЙ ЯВЛЯЕТСЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ БЫТИЕ.
А теперь на основании саккумулированных знаний о натурфилософии вернёмся к аргументам противников существования натурфилософии в настоящее время, чтобы оценить их по достоинству.

36. Кузанский Н. Соч. в 2-х т. Т.I. М.,1979. С.66.
37. Гоббс Т. Избр. произв. Т.!. М., 1964. С. 204, 392, 427.
38. Гассенди П. Соч. М., 1968. Т.2. С. 439.
39.Кузанский Н. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1977. С. 111.
40. Лейбниц Г.В. Соч. Т.1. М., 1982. С. 425.
41. Шеллинг Ф. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1977. С.111.
42. Эмерсон Р. Эссе. Генри Торо, Уолден, или жизнь в лесу. 1986. С. 46.
43. Боэций «Утешение философией» и другие трактаты. М., 1990. С.5.
44. Кузанский Н. Соч. в 2-х т. Т.1. 1979. С. 111.
45. Шеллинг Ф. Соч. в 2-х т. Т. 2. М., 1989. С. 17.
46. Мамчур Е.А. Наука и развитие философии.// Философское сознание, драматизм обновления. М., 1991. С. 364.
47.Микешина Л.А. Методологическая функция мировоззренческих форм знания.// Диалектический материализм и философские вопросы естествознания (логика, история и методология научного познания). М., 1987. С. 74.
48. Бранский В.П. Эвристическая и прогностическая функции в формировании физической теории.// Эвристическая и прогностическая функции философии в формировании научных теорий. Лен. 1976. С.6.
49. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. М., 1974. С. 211.
50. Уайтхед А.Н. Избр. работы по философии. М., 1990. С. 283.
51. Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1974. С. 81.
52. См. Клевер В. Материальная логика в философии Спинозы.// Историко-философский ежегодник. М., 1988. С. 334.
53. Длугач Т.Б. И.Кант: от ранних произведений к «Критике чистого разума». М., 1990. С. 49.
54. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. М., 1974. С. 120.
55. Дицген Й. Мелкие философские работы.// В кн. Ленин В.И. Полное собр. Соч. Т. 29. С. 442 – 443.
56. См. Рузавин Г.И. Проблема понимания и герменевтика.// Герменевтика: история и современность. М., 1985. С. 164.
57. См. Добронравова И.С. Синергетика: становление нелинейного мышления. Киев. 1990. С. 16; Филатов В.П. Научное познание и мир человека. М., 1989. С. 206, 232.
58. Овчинников Н.Ф. Тенденции к единству науки. М., 1988. С. 155.
59. Кузанский Н. Соч. в 2-х т. Т.!. М., 1979. С. 311.

@темы: Натурфилософия как рефлексия естествознания

22:43

Глава 2.
Натурфилософия как форма естествознания.

$ 1. Представления самих натурфилософов об отношениях натурфилософии и естествознания.
Определимся сразу: наука как одна из форм общественного сознания есть существенно процесс и продукт мышления. В настоящее время под содержанием мышления, например, Кураев В.И. понимает «идеальное воспроизведение закономерностей и свойств… фрагмента объективной реальности», а под формами мышления – формы, «заданные общественному субъекту предшествующим развитием культуры, в которых протекает познавательная и мыслительная деятельность человека» (13). Образно говоря, формы мышления суть «пространство» мышления, по лабиринтам которого движется изменяющееся содержание мышления в реальном времени.
В русле такого же понимания взаимосвязи формы и содержания научной теории У.А. Раджабов отмечает постоянное несовпадение в существующих науках плана содержания и плана выражения теорий, ведущее к проблеме моделирования структуры плана содержания с целью приведения в соответствие формального и содержательного знаний того или иного аспекта действительности (14).
Или по-другому: «Совокупность форм мышления определённым образом организует познавательное содержание (т.е. совокупность понятий, представлений, теорий, сформировавшихся в ходе развития познания) и направляет движение мысли субъекта в процессах получения нового знания» (15) .
Теперь обратим внимание на соотношение естествознания и натурфилософии, которое существует между ними по мнению самих натурфилософов.
1. По Платону истина в диалектике возникает как чисто умопостигаемое восхождение от естествознания, несовершенного в силу несовершенства, противоречивости чувств, являющихся в нём средством познания, через предпосылочную математику к началу, предпосылок не имеющему. Познанное посредством философии начало и суть общее двух противоположных точек зрения, идея вещи, истинное понимание её природы.
2. Спустя тысячелетия Шеллинг, характеризуя философию и, в частности, философию Канта, напишет: «…(философия) конструирует саму конструкцию» идеи, находясь при этом в «сфере абсолютного знания» (16).
Какая близость мыслей: платоновский диалектический анализ предпосылок наук с целью формирования идеи как общего этим предпосылкам, как последней истины этих наук, и шеллинговская формулировка философии как конструирования конструкции идеи, создающей научную форму, а значит, и ограничение наук этой формой!
3.Для Ф. Бэкона, поскольку «естественная и опытная история» своим разнообразием и несогласованностью приводит разум «в замешательство и расстройство», цель физики как раздела философии заключается в том, чтобы «…образовать таблицы и сопоставления примеров таким способом и порядком, чтобы разум мог по ним действовать» (17) .
4. Спустя столетия, Гегель отмечал: «Оно (мыслительное рассмотрение природы)… стремится к познанию природного всеобщего, определённого одновременно в себе, - сил, законов, родов, содержание которых, далее, не есть голый агрегат, а должно быть приведено к порядкам, классам, приведено в организованное целое» (18) .
Опять здесь мы встречаем знаменательную перекличку философов, их идей: бэконовской идеи организации естественнонаучного знания таким образом, чтобы «разум мог действовать» и гегелевской идеи философии природы, не как «голого агрегата» знаний, но организованного целого.
5. Функции «Берилла» Н. Кузанского в новой для того времени науке «знания незнания» созвучны функциям созданного уже в середине ХХ в. модального анализа Н. Гартмана: «Само бытие нельзя ни определить, ни объяснить. Но можно отличить виды бытия и анализировать их модусы. Тем самым их можно осветить изнутри. Это осуществляется модальным анализом реального и идеального бытия. Это всё связано с внутренними отношениями возможности, действительности и необходимости… Их нахождение составляет предмет целой и притом новой науки: модального анализа. Модальный анализ – ядро новой онтологии» (19) .
Естественно, во всех вышеприведённых примерах нигде напрямую не говорится о соотношении натурфилософии и естествознания как формы и содержания. Даже у Аристотеля можно лишь догадываться о том, что его «Метафизика», предназначенная для изучения «формы форм» природы, служит в качестве «формы форм» естественных наук, хотя, по сути, метафизика Аристотеля как наука о предельно общем методологическом основании дифференциации и классификации всех наук, обосновании их начал, является, по современному определению, формой научного мышления.
Я же, сравнивая понимание натурфилософами взаимоотношение натурфилософии и естествознания с современными определениями содержания и форм мышления, со всей определённостью утверждаю, что, классическая натурфилософия, будучи:
-наукой, «вырастающей» из естествознания (Платон, Декарт, Ф. Бэкон и др.);
-беспредпосылочной (т.е. не сводящейся к естествознанию (Платон, Шеллинг) в конструировании преходящей истины, общей на определённом отрезке исторического времени для всего естествознания;
-организующей, структурирующей, систематизирующей естествознание в целом (это положение особенно популярно среди натурфилософов) таким образом, чтобы «разум мог действовать» (т.е. «направлять движение мысли субъекта познания»),-
в целом существенно понималась самими натурфилософами адекватно современному пониманию формы естественнонаучного мышления. Соответственно, комплекс организующих идей натурфилософии суть не только непосредственно новое знание, но и основание для рождения новой науки, в перспективе которой («освещённое изнутри») меняется старое содержание естественных наук.
За подтверждением справедливости тезиса о том, что натурфилософия, действительно, является формой естествознания, обратимся к реальной истории взаимоотношений этих наук, протяжённостью в тысячелетия.

$ 2. Предыстория зарождения натурфилософии и естествознания.
Для выяснения взаимоотношений натурфилософии и естествознания как наук, я считаю нужным выделить в предыстории зарождения науки вообще следующие наиболее важные моменты:
1. В процессе распада общины коллективное сознание развилось в две формы: индивидуальную и общественную (20), причём, преимущество в развитии получила общественная форма сознания, что было связано со стремительно растущей степенью социологизации человека. Свидетельство тому: памятнмкм мегалитических культур, ирригационные системы и т.д., создание которых требовало совместного труда множества людей.
2. Из факта преимущественного роста общественного сознания вытекают объяснения как сакрального характера мышления индивидов, так и ориентация древних обществ на традицию, ритуал. Отсюда же вытекает и причина длительного всевластия мифологического мышления как первой «всеобщей формы общественного сознания», «социального видения мира» ., в духовной сфере цивилизаций (21).
Мифологическое мышление:
- в качестве первой ступени развития мышления от предметно-чувственного, «вплетённого в материальную деятельность» (22) , к абстрактно-логическому;
- в качестве единственного способа мышления для первобытного человека,-
суть мышление вообще и в таком виде оно предстаёт атрибутом (если не сущностью) человеческого разума (Ср.: «Мифологические представления, какие возникают вместе с возникновением самих народов, определяют их начальное бытие – они должны были разуметься как истина…» (23) или: «Он (т.е.- миф) не выдумка… и есть логически… необходимая категория сознания и бытия вообще» (24)).
Как бы то ни было – иным формам сознания (в том числе и научному мышлению) появиться было неоткуда, кроме как из мифологического сознания.
Основным условием, необходимым для появления науки, в экономическом плане, был переход в Элладе от государственно-дворцовой организации экономики к системе экономически самостоятельных домохозяйств. Именно наличие в Элладе экономически самостоятельных домохозяйств, когда причины собственного благополучия древнего грека в значительной степени не терялись в его сознании среди бесконечного хитросплетения отношений и связей, уходящих своими началами в природную и социальную среду, а замыкались на нём самом, на его умении, на его знаниях, на его трудолюбии, привело к тому, что:
а) относительная экономическая замкнутость самостоятельных домохозяйств повсеместно порождала личный опыт самостоятельного существования индивида;
б) относительная экономическая независимость от общества давала возможность отстаивать ценность своего личного опыта, зачастую идущего вразрез с традицией;
в) ограниченность самостоятельного домохозяйства позволяла создать и достраивать миросозерцание, в котором человек и мир вокруг него (домохозяйство) мало зависели от воли капризных и непознаваемых богов.
Таким образом, созданная греками экономика была благоприятной почвой для идей о том, что мир (пусть – крошечный) можно познать и упорядочить по своему усмотрению и по своей воле.
Если присовокупить к сказанному то, что:
1. Складывание античной культуры протекало при наличии существенной прерывности традиции (неоднократные «волны» переселений в сравнительно короткое время), приводило к столкновению, смешению различных обычаев, образов жизни, что не давало сознанию возможности закрепоститься.
2. Великая греческая колонизация также в относительно короткий срок в значительной степени повлияла на мировоззрение древнего грека, столкнувшегося с массой культур, отличных от его собственной. Причём, греческим колониям приходилось мирно сосуществовать с этими культурами, соразмерять своё мировоззрение с мировоззрением соседей.
3.В небольших по размерам греческих государствах, где, в отличие от восточных империй, определяющую роль в общественных отношениях играло городское население, каждый гражданин чувствовал реальную возможность реально воздействовать не только на внутреннюю, но и на внешнюю политику государства. Отсюда – возросшая самоценность индивидуума;
-то очевидно, что совокупным результатом всех этих причин был рост индивидуального сознания. Непосредственная истина мифа стала нуждаться в опосредовании её личным опытом.
Всё это так. Но что непосредственно трансформировало мифологическое мышление в научное? Согласно тому, что научному мышлению появиться было неоткуда, кроме как из мифологического мышления, к науке могло привести только изменение самого мифа. Горан В.П., обоснованно считает, что в мышлении древних греков такая трансформация мифа происходит благодаря эволюционирующей особенности понимания ими судьбы, которая исторически всё более воспринимается в обществе не только как чистая иррациональность (слепой рок). В образах Дики и Немезиды она становится «олицетворением принципа справедливости, который имеет разумное оправдание в самом себе" (25).
Именно этот рациональный момент судьбы, считает Горан В.П., послужил опорной точкой сознания в умопостижении непреложного закона всеобщего бытия у Фалеса и был выражен Анаксимандром в следующей форме: «Сущие (вещи)… погибая по необходимости… несут наказание и получают друг от друга возмездие за несправедливость согласно порядку времени».
На мой взгляд, решающим моментом в мифологическом мышлении древнего грека, который позволил ему выйти из границ мифа в область науки, было приписывание ткани судьбы, плетущейся мойрами, свойства быть независимой от капризов богов. Т.е. с точки зрения связи прогресса человечества с развитием индивидуального сознания, именно возрастающая свобода индивидуальности приводит человека впервые к рефлексии природной необходимости. И пусть в борьбе с Роком он в древнегреческой трагедии терпит сокрушительное поражение – это лишь подчёркивает факт самой борьбы, факт осознания собственной воли, факт попытки преодолеть, подчинить себе природную необходимость.
Перенос же актом нерефлексирующего мышления вовне, в природу принципа справедливости имел несколько иное, но, безусловно, важное для зарождающейся науки значение. Он привёл к активизации мышления, к целенаправленному пробуждению его познавательных способностей, к вере, что природную необходимость можно понять, как и основания самой справедливости. Я думаю даже, что принцип справедливости для первых натурфилософских систем древних греков служил, по современной терминологии, в качестве методологического принципа познания.
В общем же, на мой взгляд, правильно будет считать, что мифологическое мышление произвело научное. Из сказанного выше естественно также предположить, что если основной причиной возникновения науки из мифа был рост индивидуального сознания, то будет правильным следующее утверждение: отсутствие каких-либо указанных условий роста индивидуального сознания в другом месте при возникновении там аналогичных древнегреческой науке мыслительных структур приведёт к большей диффузности и сакрализации этих новых структур.
Возьмём, к примеру, Китай, примерно в том же промежутке исторического времени, что и Древнюю Грецию. В Китае начало железного века привело к появлению не только слоя относительно самостоятельных арендаторов, но и к возможности освоения новых ранее недоступных для земледелия областей путём проведения крупномасштабных коллективных работ (26). Период Лего («Множества царств») был отмечен лишь ослаблением престижа родовых авторитетов и элементами скепсиса, а не существенным прерыванием традиции, как в Древней Греции. В Китае существовало много царств, с преимущественно сельским населением, а не городов-государств. Царства Китая, в основном, были замкнуты на себя – с во многом единой культурой и верованиями. Политика в это бурное для Китая время имела огромное значение, но, в основном, ею занимались немногие избранные.
Как то следует из моего предположения, возникшая китайская натурфилософия (Дао) явно составляла контраст с первыми натурфилософскими построениями древних греков, в частности, в аспекте понимания метафизических субстанций (первоначал):
-с одной стороны слабо или вообще нерасчленённое Дао, которое невозможно ни определить, ни выразить, которое имеет причины и цель в Небесном сакральном предначертании («дэ») древних китайцев;
- с другой стороны, вполне конкретные, наглядные, ощутимые вода, воздух, семена и даже, в какой-то мере, число.
Ранняя греческая натурфилософия сильно секуляризирована, хотя здесь и нельзя ещё говорить о материализме. Душа янтаря Фалеса, психея Анаксимена, семена Анаксагора… Для первых натурфилософов вообще непреложным фактом была одушевлённость природы (иначе как бы ей была свойственна справедливость?). Наверное, гилозоизм является одной из важнейших черт преемственности между мифологическим и научным мышлением. Но какой? Множество мнений, множество именно материальных, конкретных начал, элементов… Для большинства древнегреческих натурфилософов очевидным казался факт принадлежности каждой души соответствующей вещи – индивидуальность, конкретность.
То же отличие (диффузность, слабая субъективная основа, явно выраженная религиозность) свойственно этике Конфуция по сравнению с этикой Сократа. Если Сократ верит в силы обычного земного человека, то Конфуций видит человека как страдательное, подчинённое сакральному Пути начало, пытается переосмыслить, но не изменить традицию (27) , относит причины существования человека к Небу и древности, а не к самому человеку.
Именно слабостью индивидуального сознания можно объяснить отсутствие в древнекитайской философии доказательного элемента (известная формула: «Знающий – не доказывает, доказывающий – не знает»). Это позволяет поставить под вопрос отнесение древнекитайской философии к науке, если б не ярко выраженная за счёт диффузности понятия Дао идея о природном «дэ», природной необходимости, которая суть первый шаг в сторону от мифологического мышления.
Проведённое сравнение между древнегреческой и древнекитайской философиями подтверждает то, что, действительно, зарождение философии и науки вообще тесно связано с ростом индивидуального сознания.

$ 3. Взаимоотношения натурфилософии и естествознания в античности.
Что же до взаимоотношений натурфилософии и естествознания во времена античности, то можно сразу же отметить:
1. Они возникли одновременно и были поначалу неразделимым целым.
2. Они развивались, в основном, одними и теми же людьми (Фалес, Пифагор, Эмпедокл и др.).
3. Натурфилософия древних греков питалась не только данными математики, но и секуляризацией мифа, стремлением древнего грека к рациональному, естественному объяснению тех или иных явлений. Нация, рождающая Гекатеев Милетских, не могла не ступить на Тенарийский мыс предрассудков.
4. Характерной чертой ранней древнегреческой натурфилософии, как отмечает Надточаев А.С., была однотипность научных и философских суждений, доказательств (28).
Какое влияние на естествознание оказала ранняя греческая натурфилософия? – В момент своего зарождения и расцвета, безусловно, положительное. Рождённые практической деятельностью, как символ, ключ к познанию природы до самых её вещественно ощутимых первоначал (разница в объяснении – лишь более длинная цепь причин), учения натурфилософов о происхождении мира вносили в мышление грека гармоничность сочетания методов познания частных и общих причин. Кроме того, обобщённый до мирового порядка рациональный метод познания служил естественным мостиком от одной рационализированной области к другой. Натурфилософам же принадлежит заслуга в том, что критерием истинности знания служило доказательство, на первых порах имеющее простейшую форму.
Действительно, вскрытие естественных причин природных явлений, развитие новых мировоззренческих идей, обогащение секуляризированными из чужих мифологий и религий знаниями, требовало объяснения, демонстрации истинности того или иного тезиса. Именно из этой потребности рождаются первые простейшие математические доказательства Фалеса, в которых совершаются попытки совместить (а не пассивно воспринимать, как в мифологическом мышлении) сущность и явление таким образом, чтобы они явили свою единую природу человеку. Простой пример: прямоугольный треугольник со сторонами 3,4,5 – «естественно» совмещает в себе явление (прямоугольный треугольник) и его сущностную сторону (квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух катетов). Для того же, чтобы сущность и явление совпали во всей полноте, нужно раскрыть сущность, развернуть её (простите за каламбур) в «пифагоровы штаны».
Таким образом, в физических системах первых натурфилософов вскрывается несовпадение сущности с явлением и возникает требование опосредовать явление доказательством, т.е. обосновать знание, а по большому счёту – создать саму науку. Уже по одному этому значение ранней греческой натурфилософии трудно переоценить.
Кризис ранней греческой натурфилософии был вызван, в основном, не изменением её содержания, но с потерей ею актуальности, ибо, с одной стороны, установились довольно стабильные границы познанной Ойкумены, с другой – благодаря существенным социальным сдвигам в греческом обществе, обострению политической борьбы, высшей практической ценностью была признана этическая философия. Уже софисты отрицали пользу математики (чему в ней можно научиться, если эта наука не различает ни хорошего ни дурного?). Им вторил Сократ: «Чему можно научиться у деревьев?». В момент первого кризиса натурфилософии образуются этические школы киренаиков и киников, также отрицавших полезность натурфилософии.
Кроме внешних обстоятельств кризис ранней греческой натурфилософии имел причины в особенностях и недостатках самой ранней греческой натурфилософии. А именно:
1. Множество вариантов её существования от предельно секуляризированных в Ионии до сакрально мистических в Италии порождало сомнение в истинности хотя бы одного из них, чему немало способствовало отсутствие в учениях у первых натурфилософов взаимосвязи между ближайшими и первопричинами явлений мира. Высказываемые натурфилософами мысли, воспринимавшиеся ранее неофитами в качестве непосредственной истины, откровения, превратились во мнения, т.е. обесценились и были высмеяны наравне с мифами уже Ксенофаном. Рационально обосновать начала мира первым натурфилософам оказалось не под силу.
2. Выявилось, что характерная однотипность научных и философских суждений первых мыслителей, служившая символом возможности познания природы в целом, существенно различалась по своим результатам. Так, например, дедукция, успешно используемая первыми греческими физиками для математических доказательств, в случае Парменида и Зенона при рассмотрении ими проблемы единого и движения, вела не к разрешению этой проблемы, а к формированию логических парадоксов, к несоответствию выводов очевидности.
В итоге дискредитация ранней греческой натурфилософии послужила делу дискредитации естествознания вообще. Софистика разрушила едва созданную, мозаичную картину многоликой причинно-следственной связи природных явлений.
Делаю вывод:
-из фактов общности причин возникновения, однотипности первых философских и научных доказательств;
- из «вырастания» натурфилософии на почве рационально-практического бытия человека;
- из функционирования натурфилософии в качестве символа, выражающего рациональное мировоззрение (т.е. суть нового миропонимания);
- из смены с течением времени положительного влияния на становящееся согласно этому символу естествознание отрицательным –
я заключаю, что ранняя греческая натурфилософия существенно относилась к естествознанию как форма – к содержанию.
Однако нельзя сказать, что ранняя греческая натурфилософия умерла с появлением этики (во времена Сократа творили Парменид и Зенон, Анаксагор и Архелай и т.д.). Она обесценилась в качестве инструмента познания. Видимо, это понимали и Демокрит, оттачивавший в Абдерах индуктивный метод познания, и Платон, осторожно примерявший диалектику Сократа к натурфилософии.
Из всех ранних греческих натурфилософских учений наиболее жизнеспособным (несмотря на неоднократные гонения его приверженцев) оказался пифагореизм, благодаря близости математического и философского знания. Пифагореизм зародился на основе математического знания, но не сводился к математике или её интерпретации. На примере пифагореизма наиболее удобно проследить, как натурфилософия по мере своего развития всё более и более теряет характер однотипности суждений в ней самой и в математике, из которой она проистекала.
Прямая экстраполяция на явления природы чисел, числовых отношений и геометрических фигур абсолютизированной в качестве образца мышления математики привела пифагорейцев к необходимости качественной переработки понятия числа. Во всё углубляющихся по своему содержанию философемах («все вещи суть числа» - «число есть сущность всех вещей» - «начала чисел есть элементы, принципы как самих чисел, так и всех вещей во Вселенной в целом») очевиден путь, пройденный натурфилософией пифагорейцев от математики к способу мышления о бытии вообще.
Чем обогатил пифагореизм естественные науки? Обычно говорят о математике, перечисляя теоремы, свойства чисел, рядов, таблицу умножения и т.д., при этом забывая, что именно пифагорейцы заложили основы не просто математики, но теоретической математики.
Потом вспоминают о музыке (акустике), о идее шарообразности Земли, теории климатических поясов и т.д., забывая о том, что, в сущности, пифагорейцы сделали первую попытку всеобщей математизации естествознания.
Что же до философии, то благодаря пифагорейцам, категория количества приобрела статус философской. Благодаря пифагорейцам, открывшим близость математического и философского знания, позволившую пифагореизму наиболее безболезненно перешагнуть порог ранней греческой философии, получили своё своеобразие учения неоплатоников и средневекового мистика Р. Луллия, возникла идея формы «Этики…» Б. Спинозы и т.д.
По сути, натурфилософия пифагорейцев стимулировала развитие естествознания и философии. Но у пифагорейцев же впервые отчётливо проявилась такая негативная черта натурфилософии как подгонка фактов под общую систему миросозерцания (например, выдумка Противоземли, определение количества миров и т.д.). Пифагореизм сдерживал развитие самой математики (тайна иррациональных чисел).
В итоге, изначально страдая мистицизмом, натурфилософия пифагорейцев после её долголетнего существования вылилась в откровенную мистику чисел, весьма далёкую и даже враждебную науке вообще. Но это было позднее. Вернёмся пока к общей истории натурфилософии.
А натурфилософия вообще сумела в натурфилософских учениях Демокрита, Платона и Аристотеля преодолеть свой первый кризис, исправив два своих основных недостатка.
Множественность вариантов учений оказалась преодолена требованием быть натурфилософии предельно всеобщей и, одновременно (что свойственно Демокриту и, особенно, Аристотелю) детализированной таким образом, чтобы отчётливо высветить в своей структуре соединение общих причин с конкретной проблематикой. Требование всеобщности натурфилософии находило воплощение в проведении анализа и дальнейшем синкретизме содержания старых натурфилософских учений в одном новом учении (тем самым повышался ранг умозрения натурфилософа).
Требование конкретности вылилось в рост органической целостности натурфилософских положений и практических наук, что должно было вернуть и вернуло натурфилософии авторитет и доверие.
Вместе же обе задачи требовали для своего решения создания универсальной логики, как метода нахождения истинности и принципа умозрительной связи природных явлений в явлении Природы. Так индукция, диалектика, дедукция, формальная логика вошли в натурфилософию осознанными методами познания, способными не только развивать, но и защищать натурфилософские принципы (Примечание: гераклитовская диалектика не была методом мышления, но самим диалектическим мышлением, подобно тому как первые математические доказательства не были осознанными доказательствами, а скорее были демонстрациями истинности – недаром соответствующий чертёж у первых греческих математиков сопровождался лишь лаконичным : «Смотри»).
В демокритовской натурфилософии за первое начало сущего приняты атомы раннегреческой натурфилософии Левкиппа. Особенностью атомистической натурфилософии является то, что она возникла как реакция на учение элеатов. То есть, она возникла не столько под влиянием естествознания (хотя и была связана с математической проблемой предела), сколько исходя из запросов самой натурфилософии: объяснить существование движения (что, впрочем, нельзя назвать не естественнонаучной проблемой – ранняя греческая натурфилософия была слишком близка к естествознанию). Отсюда – глубина проработки Демокритом философских аспектов своего учения, его теория познания и появление первого в истории философии трактата по логике «Канон».
Трудно переоценить значение чисто натурфилософской идеи атома в истории науки вплоть до нашего времени, хотя содержание её и изменилось. Математике же атомизм дал в противовес методу исчерпывания (платоников) атомный метод нахождения площадей и объёмов. Которым, кстати, пользовался Архимед, предваряя более строгий, но неудобный (ибо, чтобы его использовать – нужно уже изначально знать правильный результат) в применении метод исчерпывания.
Атомарная концепция лежит и в основе известного закона Архимеда «О плавающих телах», и в основе пневматики Филона, создававшего различные конструкции сифонов, насосов и водяных колёс, и в основе пневматики Герона, создавшего «Эолипил» - прообраз паровой турбины. Идеями дискретности обогащаются взгляды греков на ощущения, язык, речь и т.д.
Распространяясь на различные области знаний, объяснительная концепция атомизма поначалу растёт. Но, сталкиваясь со всё большим количеством не объясняемых удовлетворительно с помощью неё фактов (континуальность в математике, противоречия «теории истечений»- в воде видно хуже, чем в воздухе и т.д., в теории цвета, в теории качества – постулированная Демокритом несводимость атомов друг к другу противоречила очевидности для того времени факта перехода основных элементов друг в друга и т.д.), особенно, в областях естествознания, предметами изучения которых были сложные, далёкие от механических объекты), атомистическая теория всё более погружалась в механический редукционизм и, тем самым, направляла науку в сторону от адекватного отображения действительности.
У демокритовской был ещё один недостаток, делавший её непопулярной. А именно: Демокрит лишь обозначил своё довольно тривиальное понимание этических проблем, но не использовал ни свой оригинальный ум, ни идею атомизма в своём трактате «О человеке». Именно по этому признаку я считаю, что учение Демокрита есть некоей внутренней стороной границы, отделяющей раннюю греческую натурфилософию от развитых её форм, отразивших некий поворот сознания древнего грека, связанный с разрушением устоев классического полиса. Первый аспект отражения пронизывает всю культуру Древней Греции и ярко выражен в трагедиях Эврипида, обратившего внимание на индивидуальность, на противоречивость, богатство человеческой души (образы Медеи, Электры, Федры).
Второй аспект отражения заключался в том, что отныне средство познания – разум, становится также целью и источником познания. Именно поэтому я считаю внешней стороной границы раздела ранней и зрелой греческой натурфилософии натурфилософию Платона, у которого впервые спекулятивная идея выступила в явной форме, ибо он положил объективно существующим вовне человека мир идей. Безусловно, источником натурфилософии Платона (кроме пифагореизма и скрытого из-за неприятия многих существенных сторон атомизма) является самая практическая наука того времени – сократовская этика. Исторически Платон от сократовской этики и диалектического метода приходит к мыслям о существовании мира идей и о построении модели идеального государства, от них – к натурфилософии и вновь возвращается к проблеме государства. Натурфилософия в его философии играет подчинённую социально-этическим проблемам роль. Тем не менее, теория об объективно существующем мире идей, являющимся, по Платону, частью природы, привела Платона к идее теоретического познания мира как наиболее полного его осмысления. Этот, правда, абсолютизированный, источник познания оказал, в дальнейшем, революционизирующее воздействие, прежде всего, на философию и математику (возможная связь Эвклида с учениками Платона). Появление, и главное, осознание возможностей теоретического знания – разве это не неоценимый подарок Платона естествознанию? То, что Платон под идеей понимал не только субстанциализированное родовое понятие, но и метод конструирования и познавания мира, ставит его натурфилософию выше естество – (этического) – знания. Но в то же время это субстанциализированная идея создаёт возможность ухода от естествознания в область, лежащую между Единым и Мировой Душой, куда в дальнейшем и устремляется мысль его последователей, вытесняемая естествознанием. В этой оторванной от естествознания умозрительной области, рождаются демонология Ксенократа и неоплатонизм с его божественными эманациями.
Платон положил начало традиции философии античности не только пренебрегать практическими науками по причине необходимости «чистого» познания гармонии и первых начал мира, дабы не затемнять безмятежное созерцание своекорыстием (субъективностью?), но он обесценил в своей теории чувственное, а с ним – и эмпирическое познание обманчивого мира вещей. Что же до оценки содержания натурфилософии Платона, то его заслугой является унификация многочисленных элементов мира в понятии материи «кормилице всякого рождения». Кроме того, его натурфилософская математика первоэлементов, в отличие от пифагорейской, не ограничивала числом вопрос о сущем, чем сразу же воспользовался Аристотель, в учении которого соединение натурфилософии и этики приобрело классическую форму.
Новый подъём интереса к натурфилософии вообще совпал со временем походов Александра Македонского, когда вместе с золотом в Элладу хлынули новые знания, чужеродное происхождение которых качественно не вписывалось в наивные построения существовавших систем древнегреческих знаний.
Не удивительно, что если Платон стремился в философии к предельной обобщённости, то у Аристотеля, наставника Александра Македонского, чрезвычайно выразительна склонность к детализации философской проблематики, отразившая любовь древних греков к систематизации различных явлений. Сосредоточение внимания Аристотеля именно на деталях многообразного мира обусловила его критику натурфилософских учений как Платона (вкупе с пифагорейцами), так и Демокрита – за их математический количественный метод построения картины мира. Свойства, качества вещей, по мнению Аристотеля, не могут обуславливаться только внешней их геометрией, их количеством, положением и порядком. Качества вещей (веществ) также должны быть первичны, эмерджентны. Одним из основных таких качеств у Аристотеля является вес – не математическая величина, а физическое свойство.
Квалитативизм Аристотеля, его качественная физика, безусловно проистекала из его обращения к эмпирии, но она, конечно, не была простой систематизацией наличных знаний того времени. Это была систематизация, организованная спекулятивной идеей индивидуализации всего универсума вещей. Это была систематизация знаний, в которой подчёркивается несводимость одних знаний к другим. Тем самым, придавая научным представлениям многообразие динамизма качеств, аристотелевская натурфилософия содержала в себе идею конкретизации естествознания. Отсюда: «История животных» Аристотеля, «История растений», «О камнях», «О ветрах» Феофраста, отсюда – физика Стратона…
Но, в дальнейшем, принцип систематизации исчерпал себя в рамках аристотелевской квалитативной физики. Организованный подобным образом естественнонаучный материал огромной массой взаимосвязанных естественнонаучных фактов давил любую оригинальную мысль. Наиболее удачная по форме, по развитой системе категорий натурфилософия Аристотеля превратилась почти сразу же в догму, содержавшую как развитие космологии (Гераклид, Аристарх Самосский), так и медицины, зачатков химии, физики (учение об энтелехии) и т.д.
Перипатетизм, как живое философское учение, после Стратона (III в. до н.э.) сходит на нет, сводится к комментированию и постепенно сливается с неоплатонизмом. Опять же между натурфилософией Аристотеля и естествознанием мы наблюдаем отношения формы и содержания. Что же касается этики Аристотеля, то и здесь его теория натурфилософская «естественного места», качественной эмерджентности, сыграла значительную роль при «аристократизации» модели государственного устройства. Не принципиальные различия между моделями государств Платона и Аристотеля объясняются ориентацией этих философов назад, на «золотой век Эллады». Аристотелю, как и Платону, был чужд возрастающий эгоизм, индивидуализм членов греческого общества.
Тем не менее, стихия человеческих отношений, сменившая упорядоченную жизнь классического полиса, перебродив в этических учениях киренаиков и киников, мощной струёй влилась в натурфилософию стоиков и, особенно, эпикурейцев. Индетерминизм человеческого существования («Трудно жить в путах необходимости. Но жить в этой необходимости – нет единственной необходимости» (Эпикур)) преобразует атомизм Демокрита, находит своё обоснование в натурфилософском учении эпикурейцев о спонтанном отклонении атомов (клиномене). Эгоцентризм стоиков, выраженный в принципе стремления всех вещей к самосохранению, преобразует их эклектическое учение о пневме. Другими словами, натурфилософия эпикурейцев и стоиков разрабатывалась на идеях, взятых из этики соответствующего образца.
Естествознанию того времени натурфилософские построения стоиков и эпикурейцев с самого своего зарождения несли, в основном, негативный заряд. Даже сенсуализм эпикурейцев в античности радикально подрывал авторитет разума, выступавшего в их учении в качестве единственного источника ошибок отражения природы в душе человека, низводил разум из цели самоусовершенствования в средство для достижения наслаждения. То, что в свете сегодняшнего дня кажется великим достижением эпикурейцев, в античности выступало как подрыв науки, которая строилась в целях познания природной необходимости. Таким образом, индетерминизм эпикурейцев, усиленный своеобразным преломлением в их учении квалитативизма Аристотеля, разрушал сами основы естествознания того времени и именно за это их учение подвергалось беспощадной критике современниками. Эпикуреизм же из-за явного невежества (или принципиального игнорирования) его сторонниками достижений науки того времени (напр., Земля у эпикурейцев имела форму лепёшки, размеры Солнца и Луны принимались как видимые и т.д.) был мало распространён среди наиболее образованных кругов античного общества, и с упадком философии вообще, потерял всякое значение, кроме функций «мальчика для битья».
Учение стоиков в этом смысле было более сбалансированным, признавая существование в природе логоса, рока. Но оно более чем какое-либо иное натурфилософское учение античности трактовало необходимость как атрибут, принадлежащий исключительно мировой душе, что придавало этой категории сакральный, мистический характер, возвращало, отбрасывало натурфилософию к её мифологическому началу.
Наступал закат античной натурфилософии.
Подводя итог её развитию, можно сказать, что отношения существования развитой античной философии и естествознания тождественны с существованием формы и содержания мышления. Т.е. развитая античная натурфилософия вырастает из так называемых практических наук (в том числе и этики), но не сводится к ним. Организуя эти науки, натурфилософия обогащает их новыми знаниями. В рамках античной натурфилософии рождались естественные науки и разделы наук. В рамках античной натурфилософии можно смело говорить о существовании пифагорейского естествознания, атомистического естествознания, аристотелевского естествознания и т.д.
Глобальный характер натурфилософских положений приводил к выходу того или иного натурфилософского положения за пределы его применимости, искажал истинное положение вещей, вёл к догматизму и, в конечном счёте, тормозил развитие естествознания.
Подобное существование натурфилософии и естествознания полностью отвечает общепринятым взглядам на существование форм и содержания мышления.
Что же до второго по счёту, на этот раз, всеобщего кризиса античной натурфилософии, то необходимо отметить следующее. Тенденции развития разных натурфилософских систем в одну сторону – сторону мистицизма, религиозности (даже эпикурейцы признавали существование богов), должно свидетельствовать о том, что истинные причины деградации как натурфилософии, так и естествознания находятся вне античной науки вообще.
В контексте данной работы я назову одну непосредственную. Могущественная Римская империя именно многочисленностью своих подданных нивелировала личность, индивидуальность человека, подчёркивала его незначимость, бессилие в стремлении что-либо изменить в своей судьбе, что, как раз, и отразилось в сакрализации, мистичности античной философии. Тем самым этика, ставящая вопрос: «Как правильно жить?» - стала ненужной. Более целесообразным для Империи оказалось иметь определённый моральный кодекс поведения представителя великой державы. Поэтому этика как цель и «сердце» натурфилософии, агонизировала, превращаясь в догматический пьедестал морализаторства. Избыток рабов в великой державе решал любые экономические проблемы. Начинало преобладать натуральное хозяйство. Терялся интерес к новому.
Что же до роли натурфилософии в деле упокоения естествознания – вряд ли её можно обвинить в разгроме философских школ, уничтожении Александрийской библиотеки и т.д. Тем не менее, нужно быть объективным, а объективность требует искать зародыш смерти любого феномена в нём самом.
Недостатком древнегреческой натурфилософии является не само использование разума в качестве средства познания, а именно абсолютизация этого средства. Безусловно, без разума не может быть никакого другого средства познания, а тем более, не может быть никакого другого средства обоснования знания. Но разум может производить средства познания, может производить средства обоснования знания не только из себя (метод, логика, гипотеза и т.д.), но и использовать для их производства чувства, ощущения, материальные объекты. Знаменательным в этом смысле есть тот факт, что единственным существенным отличием натурфилософии П. Гассенди от эпикуровской было использование им в качестве аргумента в доказательстве существования атомов ссылки на микроскоп, делавший невидимое видимым.
Было ли виной античной натурфилософии то, что она не развилась до такой степени, чтобы осознать необходимость для обоснования знания использования измерительных приборов, а главное – эксперимента? Хочу подчеркнуть – натурфилософы античности, абсолютизировав разум в качестве средства познания, вообще не считали нужным заниматься эмпирией – т.е. тем, чем, по их мнению, должно заниматься естествознание, и если естествознание этим не занималось – в том нет непосредственной вины натурфилософов. Их вина – в культивировании созерцательности, как способа познания мира. Причём, такое мнение имеет своё оправдание, ибо, вторгаясь в природные процессы с помощью эксперимента, мы, тем самым, зачастую изменяем сами процессы – о чём будет вестись разговор далее.
Итак, суммируя отношения зрелой античной натурфилософии и естествознания, можно также утверждать, что поначалу натурфилософия стимулировала развитие естествознания путём вооружения естествоиспытателей научной логикой, путём систематизации и обобщения природных явлений, путём поиска причин единства мира. Ближе к концу античности натурфилософия выступила тормозом дальнейшего развития естествознания, главным образом, из-за догматизации своего содержания, а также из-за игнорирования возможности не только созерцательного, но и активного, экспериментального познания природы. Сама натурфилософия учением стоиков поставила вопрос о способности разума – единственного источника ошибок - разыскивать истину.
Очевидно, что отношения зрелой античной натурфилософии и естествознания также исторически соответствуют отношениям формы и содержания.

$ 4. Взаимоотношения натурфилософии и естествознания в средние века и во времена Возрождения.
В отличие от античного натурфилософского мировоззрения в средневековье воцаряются представления о природе, как божьем творении. Откровение считается единственным достоверным способом познания истины. Индивидуальное мышление порицается. Но рациональный момент непосредственного бытия человека, в основном, уцелел. Это касается и некоторых научных знаний, прежде всего, математических, астрономических, медицинских. Даже идея о шарообразности Земли возрождалась время от времени вплоть до Каролингского ренессанса IХ в. в учениях Беды Достопочтенного, Эриугены и др.). Не была забыта и логика.
Натурфилософия также не исчезла бесследно. Приобретя сакральный характер, она продолжала свою жизнь в форме постижения мира исходя из библейских истин. Именно в такой форме она существовала в учениях псевдо-Дионисия (пер. пол. УI в.), Эриугены (IХ в.), Амальриха из Бенэ (кон. ХII, нач. ХIII вв.), Давида Динантского и др., в недрах которых зрел пантеизм.
Где-то в ХII в., вслед за эпохой переводов с арабского на латынь многих творений классиков античности, у учёных крепнет мысль о возможности познать божественную истину посредством эмпирического исследования творения Бога – природы. Внимание натурфилософов той эпохи (благодаря проведённым ранее исследованиям арабских натурфилософов) оказалось прикованным к свету по двум причинам. С одной стороны (физической), стало считаться, что «божественный» свет, пронизывая пространство, вещества, наполняя собой мир, суть та первая субстанция, с которой и следует начинать изучение мира. С другой (медицинской) стороны казалось очевидным, что познав, каким образом мы можем наблюдать творения Бога, мы далее сможем рассуждать об истинности наших сенсорных источников познания.
Новым в оптико-геометрической натурфилософии было то, что:
-область «высшего умозрения» закрыта богословием для рационального познания;
- в качестве «первой» субстанции принимаются не умозрительные атомы, не земля, огонь, вода и воздух – весьма сложные объекты, а свет, законы существования которого (в рамках геометрической оптики) просты.
Отсюда проистекает тяга натурфилософов к опытному знанию. Исследования света как метафизической субстанции (Ибн-аль-Хайсам, Гроссетест, Р. Бэкон и др.) позволило облечь его законы распространения в математическую форму. А также: «Использование схем о понятий оптики для объяснения того, как строится изображение в глазе… ставило физиологические и психические факты в зависимость от общих законов физического мира» (29) . Построение натурфилософских систем на основании эмпирических данных о свете ничуть не отличалось от классических античных построений: «Новый способ мышления в естествознании изменял характер трактовки психических явлений. Но однажды утвердившись, этот способ, как… более адекватный природе явлений, уже не мог исчезнуть. Напротив, под его власть подпадала одна область явлений за другой… природа в целом мыслилась в оптико-геометрических понятиях» (30) . Т.е. снова способ мышления о конкретном объекте становится способом мышления о мире, включая человека. Научные факты в оптико-геометрической натурфилософии выстраиваются в систему согласно «Перспективе…» умозрения.
Но впервые в натурфилософии был поставлен вопрос об опытном знании как средстве обоснования умозрения. Благодаря эмпирии натурфилософов возродилась идея ранней греческой натурфилософии объяснять явления естественными причинами, а не божьим проведением. Благодаря научному инвентарю натурфилософы средневековья впервые за столетия вышли за рамки спекуляций стоиков и Аристотеля, в частности, за рамки спекуляции о целесообразно действующей пневме. Благодаря спекуляциям этих натурфилософов впоследствии некоторые психические явления приобрели наименование рефлекса и рефлексии. Это ли – не благотворное влияние оптико-геометрической натурфилософии на естествознание?
Но, как и следует форме естествознания, оптико-геометрическая натурфилософия, стремительно двигаясь к границам адекватного отражения материального мира и, переступая эти границы, становится тормозом для развития естествознания. Она подвергается критике, обнаруживает в себе противоречие, в данном случае, впервые – противоречие между принципом эмпиризма и спекулятивным методом построения картины мира. Свет, несмотря на простоту законов своего распространения, оказался весьма сложным объектом, более того, практически, неуловимым. Рецидив оптической философии (конечно, на качественно новой основе) возникает «аж» на переломе ХУIII – ХIХ вв. в натурфилософии Шеллинга, что даёт мне право утверждать: оптико-геометрическая натурфилософия потерпела своё фиаско только из-за скудости эмпирических данных, которые можно было извлечь из опытов над светом в то время.
Время Ренессанса, в основном, характеризуется пробуждением интереса передовых мыслителей к человеку, что привело к расцвету этики и морализма. В муках рождается понятие индивидуальности. Но и натурфилософские идеи не остаются в стороне. Например, перу одного и того же Лоренцо Валы принадлежат как известные трактаты «Об истинном и ложном благе», «О свободе воли», так и менее известный трактат «Перекапывание всей диалектики вместе с основаниями всеобщей философии».
Натурфилософия возрождается и в пантеизме Н. Кузанского. Причём, опять же очевидно, что его натурфилософские идеи совпадения противоположностей, абсолютного максимума и т.д. обосновываются геометрическими знаниями, но совершенно к ним не сводятся. Это в очередной раз, опять же, даёт возможность говорить не о прямой экстраполяции математических знаний на иные области естествознания, а о распространении способа мышления, основанного на математике, в иные научные и богословские области.
В отличие от натурфилософов оптико-геометрического направления Н. Кузанский не только обосновывает необходимость опытного знания, но уделяет особое внимание счёту, взвешиванию и измерению как средствам познания. Причём, весы в его учении можно рассматривать как символ адверсии мышления на материальные средства познания, благодаря которым «опыт» в дальнейшем приобретает возможность перерасти в эксперимент.

$ 5. Отношения натурфилософии и естествознания в Новое время.
Настоящее бурное развитие натурфилософия переживает в период перехода от феодализма к капитализму, в период (и это должно выглядеть странным для противника натурфилософии) оголтелой критики аристотелевской метафизики и безудержного стремления научной братии к эмпиризму, к «голым фактам». «Рысьи глаза» выискивали, казалось, малейшие признаки «теорий химер или мнимых сущностей».
Откуда же такой всплеск натурфилософских учений? Во-первых, не надо забывать, что «отцом» опытного естествознания был Ф. Бэкон, не только обосновавший новый способ познания (изучать мир не в аспекте взаимодействия человек-вещь, а сталкивая вещь с вещью), но и утверждавший возможность существования «очищенной» метафизики на основании новой индукции. Нельзя забывать также, что критика греческой натурфилософии основывалась, в основном, на идеях, как ни странно, содержащихся в самой античной философии. Замечание Л. Фейербаха о Ф. Бэконе: «Ибо даже тем, что он говорит против неё (греческой науки), он обязан ей, тому духу, из которого возникла греческая философия» (31) ,- можно отнести не только ко всем строителям новой философии, но и к естествоиспытателям. Французский учёный Э. де Клав, например, в 1633 г. писал, что он хочет «с щитом великого Платона и старой шпагой Эмпедокла» загнать перипатетиков в тупик (32) .
Кроме того, эмпиризм сам по себе разделял естествознание на множество отдельных областей со своими конкретными предметами исследований, неумеренно дробился. Поскольку же природа даже в общем виде остаётся природой, то вполне резонно следовал вывод о необходимости её изучения в целостном виде какой-то наукой. Так почему бы этой наукой не быть «очищенной от вздора» натурфилософии?
И в Новое время традиционным средством для построения натурфилософии служит математика. Так, например, Асмус В.Ф. о становлении натурфилософии Р. Декарта писал: «Сравнительное изучение логической структуры алгебры и геометрии привело Декарта к открытию общего математического метода или Универсальной Науки… Но и на этой ступени он не остановился… он пришёл к мысли, что все объекты достоверного знания образуют единую логическую систему, в которой каждое отдельное звено усматривается в своей истинности благодаря другому звену… и т.д…. вся же цепь истин получает основание от такого положения, которое достоверно само по себе… и в силу этого может стать… основанием для всего ряда… обобщённый до такой степени метод Декарта уже не мог оставаться тождественным математическому методу» (33) . Да и вся математика к тому времени преображалась, превращаясь из метода интерпретации вещественного мира в количественную оценку его явлений и связей – начиная от задачи определения центров тяжестей вещей, кончая математическими выкладками Галилея. Поэтому неудивительно, что у Декарта содержание математики выступило лишь в качестве метода построения механической натурфилософии, в которой содержание механических знаний упорядочивалось в теоретическую систему и проецировалось в качестве таковой на всё естествознание. Механицизм физики стал тождественным механицизму мировоззрения. Но в своём тождественном шествии по полям знаний механистическая натурфилософия закрепостила умы естествоиспытателей, наложила на творческие дерзания учёных путы механистического видения мира, редуцируя сложность биологических, психических и пр. процессов к законам механики, выступавшим символом нового научного мировоззрения. Однако, уже во времена Канта абсолютизм ньютоновской физики оказался подорванным её беспомощностью в объяснении феноменов не только живой природы, не только химии, но и электричества, изучавшегося в рамках самой физики. Такое положение дел заставляло философов обратить внимание на способности человека к познанию. Молодой Шеллинг видит развитие фихтевского наукоучения в создании предыстории самосознания – в новой натурфилософии. Беря за изначальное принцип тождества субъект-объекта, Шеллинг упорядочивает современное естествознание так, что оно предстаёт перед читателем не только в качестве «динамической» науки о развитии посредством разрешения противоречий субъект-объекта в ряде потенций. Главное – в его учении преодолевается принципиальный механицизм мышления, царящего в то время в науке. Проблема нередуцируемости живого мира к миру механики в натурфилософском мышлении Шеллинга приобрела форму противопоставления неорганической и органической материй друг другу. Тем самым, неорганическая природа получила возможность в теоретическом умозрении развиваться к органической. За 60 лет до Дарвина, за 10 лет до Ламарка Шеллинг выдвигает идею развития всех живых существ из одной и той же организации. За четверть века до Велера он умозрением наносит удар по витализму. За 20 лет до Эрстеда он умозрительно обосновывает связь между электричеством и магнетизмом. За сто с лишним лет до Л. Де Бройля он показывает возможность мыслить свет как частицу-волну одновременно. Именно поэтому его учение будит воображение естествоиспытателей. Именно поэтому натурфилософия Шеллинга вернула естествоиспытателям интерес к натурфилософии вообще. Но этот интерес был недолгим.
Последней крупной натурфилософской системой принято считать «Философию природы» Гегеля, особенностью которой является идея панлогизма, что в отношении к естествознанию выразилось в чисто спекулятивном методе упорядочивания знаний о мире. Содержанием данной натурфилософии явились знания о мышлении, логике, перенесении в абсолютизированном виде на знания о природе. При этом, ради идеи логики, Гегелем безжалостно игнорировались и коверкались естественнонаучные знания, что не могло не оттолкнуть естествоиспытателей от натурфилософии вообще.
Делаю вывод:
- из факта зарождения натурфилософии и естествознания по одной и той же причине – росту индивидуального сознания;
-из факта однотипности первых натурфилософских и есественнонаучных доказательств;
-из факта тождественности представлений натурфилософов отношений натурфилософии и естествознания с современными представлениями об отношениях форм и содержания мышления;
-наконец, из факта совпадения характера реальных взаимоотношений натурфилософии и естествознания в истории науки с характером взаимоотношений категорий формы и содержания в современных философских системах,-
следует признать, что НАТУРФИЛОСОФИЯ ЯВЛЯЕТСЯ ИСТОРИЧЕСКИ ИЗМЕНЯЮЩЕЙСЯ ФОРМОЙ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ.
Я уделил столько внимания данному положению потому, что, признав его подлинность, можно априорно утверждать непременность фактического существования натурфилософии, если установлен факт существования естествознания, чему свидетельство – факт непрерывного существования натурфилософии в течение всего времени существования естествознания. Но подобной экстраполяции истории на настоящее и будущее, естественно, недостаточно для доказательства необходимости существования натурфилософии в наши дни. Для полноты доказательства нужно опровергнуть аргументы противников натурфилософии, нужно показать, что она существует фактически в настоящем времени, предложить новую её форму и т.д.

13.Кураев В.И. Диалектика содержательного и формального в научном познании. М., 1977. С. 136, 138, 139.
14.Раджабов У.А. Динамика естественнонаучного знания. М., 1982. С. 83, 84.
15.Философский словарь. А-Я// Под ред. И.Т. Фролова. М., 1987. С.435.
16.Шеллинг Ф. Соч. Т.2. М., 1989. С. 13.
17.Бэкон Ф. Новый органон.// Антология мировой философии. Т.2. М., 1971. С. 217.
18.Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.2. М., 1975. С. 14.
19. Гартман Н. Старая и новая онтология.// Историко-философский ежегодник. 1988. М., С. 322.
20. Бычко И.В. В лабиринтах свободы. М., 1976. С. 31 – 32.
21. Андреев И.Л. Происхождение человека и общества. М., 1988. С. 165 – 166.
22. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.3. С. 24.
23. Шеллинг Ф. Соч. в 2т. Т.2. М., 1989. С. 214.
24. Лосев А.Ф. Философия, мифология, культура. М., 1991. С. 25.
25. Горан В.П. Древнегреческая мифологема судьбы. Новосиб., 1990. С. 272.
26. Павленко Ю.В. Раннеклассовые общества. Киев. 1989. С. 142.
27. Семененко И.И. Афоризмы Конфуция. М., 1987. С. 28 – 29.
28. Надточаев А.С. Философия и наука в эпоху античности. М., 1990. С. 47.
29. Ярошевский М.Г. История психологии. М., 1985. С. 107.
30. Ярошевский М.Г. Там же. С. 107, 101.
31. Фейербах Л. История философии. Т.1. М., 1974. С.99.
32. цит. по Зубов В.П. Развитие атомистических представлений до начала ХIХ в. М., 1965. С. 182.
33. Асмус В.Ф. Избр. филос. труды. Т.2. М., 1971. С. 12 – 13.

@темы: Натурфилософия как рефлексия естествознания

19:47

ЧАСТЬ I.
Сущность традиционной натурфилософии.

Глава 1.
Натурфилософия в первом приближении.

В качестве первой ступени философского анализа сущности натурфилософии мной предлагается анализ следующего её современного определения: «Натурфилософия – философия природы, особенностью которой является преимущественно умозрительное истолкование природы, рассматриваемой в её целостности» (1).
Для того, чтобы установить адекватность определения понятию, естественно обратиться, прежде всего, к пониманию самими натурфилософами целей и предмета своих изысканий. Но здесь сразу же возникает терминологическая трудность. Дело в том, что натурфилософией ныне принято считать и физику первых греческих философов, и нерасчленённую на части философию Платона, и первую философию (метафизику) Аристотеля, и, собственно, натурфилософию стоиков, и разделы философии, например, Гоббса и Гегеля, именуемые ими философией природы. Называют также натурфилософией космогонические мифы первобытных народов и древних цивилизаций (например, Крамер С.Н. (2)).. Отсюда возникает вопрос: на каком основании тот или иной продукт человеческого мышления относить к натурфилософии?
Исходя из этимологии этого слова и из сложившейся традиции, под натурфилософией я буду понимать, прежде всего, всякое философское учение, предметом которого является природа. Философским же я буду именовать такое учение, в котором явно или неявно представлены субъект и объект познания в их противоречивом становящемся единстве, или в их совместном взаимообуславливающем существовании.
Таким образом, я исключаю из понятия натурфилософии космогонические мифы первобытности из-за их внутренней нерасчленённости на субъект и объект. Физика же ранних античных философов может выступать в качестве натурфилософии лишь как неразвитая (первая) её ипостась.
Действительно, физика ранних античных философов, с одной стороны, есть учение о природе, впервые внеположенной к человеку, что выражается наиболее рельефно в тяге этих философов к материализму. Но, с другой стороны, сам познающий природу субъект отсутствует в их учениях в явном виде.
Натурфилософией можно назвать платоновские представления о мире идей, совместно с неопределённой материей творящих чувственные вещи; метафизику Аристотеля и Декарта, понимание метафизики Ф. Бэконом и И.Кантом, философию природы Т. Гоббса и Гегеля и даже «Этику…» Спинозы.
Предварительно и весьма обще определив круг философских учений, которые могут считаться натурфилософскими, я предлагаю к рассмотрению некоторую выборку мнений о натурфилософии и её задачах, мнений, которых придерживались сами натурфилософы или философы, размышлявшие на эту тему.
1. Задачей физики первых греческих философов был поиск и установление первоначал мира.
2. По Платону: «Различение видимых дня и ночи, месяцев и обращений планет породило познание времени и побудило в нас стремление к исследованию природы целого. Это стремление дало нам философию» ( «Тимей» (3)) .
3. По Аристотелю: «Метафизика – наука господствующая… та, которая познаёт цель, ради которой надлежит действовать… Эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще – наилучшее»(4) .
4. Стоики выделяли три задачи: изучение мира, элементов, причин.
5. Для Н. Кузанского задачей было разыскание среди множества конкретностей единого максимума, «…в котором Вселенная существует максимальным и совершеннейшим образом» (5)
6. Б.Телезио положил себе задачей: «…исследовать самый мир и отдельные его части…»(6) .
7. По Декарту: «…должно серьёзно отдаться подлинной философии, первой частью которой является метафизика, где содержатся начала познания: среди них – объяснение главных атрибутов Бога, нематериальности нашей души, а равно и всех остальных ясных и простых понятий, какими мы обладаем. Вторая часть – физика. В ней, после того, как найдены истинные начала материальных вещей, рассматривается… весь универсум, затем, особо, какова природа Земли… Далее должно также по отдельности исследовать природу растений, животных, а особенно человека» (7)…
8. И.Кант: «В отношении причин и действия, субстанции и её действенного проявления задача философии на первых порах заключается в том, чтобы разгадать сложные явления и свести их к более простым представлениям. Раз основные отношения найдены, роль философии кончается» (8).
9. Задача натурфилософии по Ф. Шеллингу: «…в том, чтобы объяснить идеальное исходя из реального» (9).
Из вышеперечисленных мнений очевидно, что довлеющим акцентом в натурфилософии является не просто философия, истолковывающая природу в её целостности, но разыскание начал этой целостности. Даже когда Т. Гоббс указывает, что: «Предметом философии или материей… является всякое тело…» (10) , то и здесь он, во-первых, выделяет момент возникновения тела, во-вторых, по его же свидетельству, саму философию интересует лишь общее, свойственное любому телу, чему пример – принятый им самим масштаб исследуемого им мира – ниже изучения пространства и созвездий он опускаться не согласен.
Второй характерной чертой натурфилософских учений является стремление натурфилософов представить природу как целостность. Собственно, идея единства мира, рождённая фактом рефлексии разума всеобщей взаимозависимости, взаимопревращаемости вещей, как раз воспринимается легко именно благодаря своей эмпиричности. Но что заставляет на основании этой идеи выстраивать целостное миросозерцание, свою, можно сказать, Вселенную – остаётся непонятным, но, видимо, важным фактом, который надо объяснить.
Третьей характерной чертой натурфилософии является стремление натурфилософа построить такую натурфилософскую систему, которая бы объяснила не только существование природы, но и место человека в ней, его социальное обустройство. Действительно, уже Аристотелю нужна метафизика для нахождения наилучшего блага; платоновская натурфилософия есть слепок с его идеального государства с философами (= идеями) во главе; этика Эпикура согласована с представлениями Эпикура о смертности души, как и всего, состоящего из атомов; этика стоиков - с их представлениями о пневме – мировой душе, логосе; Декарт последнюю цель натурфилософии видит в изучении «особо человека», но наиболее ярко это выражено в «Этике…» Спинозы…
Ещё Кант писал: «Законодательство человеческого разума имеет два предмета – природу и свободу, и, следовательно, содержит в себе как естественный, так и нравственный закон, первоначально в двух различных системах, а затем в одной философской системе»(11) .
Человек, этика, философия свободы, философия общества, наконец, выступают не только завершающим разделом натурфилософии, но и являются её целью, в то время как натурфилософия, зачастую, выступает лишь как средство для достижения этой цели и как критерий правильности полученного результата. Оказывается, по большому счёту, что философию природы и социальную философию можно разделить на самостоятельные науки по предмету изучения, но не концептуально. Так или иначе они выступают как одно целое. Недаром Т.Гоббс в единой философской концепции после рассмотрения природы Вселенной исследовал далее природу человека и последним – вопрос о гражданине. Недаром Шеллинг считал двумя непременными частями философии натур- и трансцендентальную философии на основе одной концептуальной идеи тождества субъект-объекта.
Отсюда:
-исходя из существующей в учениях натурфилософов единой концептуальной целостности философии природы и социальной философии;
- исходя из полагания натурфилософами философии природы как средства понимания человеческого существования, а социальной философии – как цели, для которой создаётся средство,-
я делаю вывод о бессмысленности ограничения предмета натурфилософии одной природой. Если натурфилософию всё же и определять как философию природы, то необходимо рассматривать в натурфилософии человека и искусственный, создаваемый им («третий») мир как продолжение всеобщего закономерного развития природы, т.е. как её саму.
И наконец, четвёртая характерная черта натурфилософии – натурфилософы прошлого понимали натурфилософию, прежде всего, как науку. Хотя такое определение её в данной выборке фигурирует в явном виде мало, тем не менее, понятия «исследовать», «познавать», «изучать» - вряд ли подходят к иному роду духовной человеческой деятельности больше, чем к науке. Правда, существует и несколько другое определение натурфилософии как платоновской «царицы наук» или бэконовской «матери наук», но оно не входит даже в формальное противоречие с определением самой натурфилософии как науки, а лишь подчёркивает иерархическую связь её с другими науками.
Чтобы произвести сущностное сравнение натурфилософии и науки, необходимо иметь определение науки. В нашей философской науковедческой литературе сущностным считается следующее определение науки:
- наука – это целенаправленная деятельность по производству знания (12).
Но подобное определение не позволяет чётко разграничить миф и науку. Миф – тоже производство знания путём непосредственного, нерефлексированного переноса мышлением человека истинности собственного бытия вовне, на весь мир. Миф – суть одухотворение окружающей человека природы, при помощи которого достигается в сознании человека эффект включённости, полной органической слитности его с природой. Миф, как производство знаний, выступает в форме обрядовости и предсказательности (т.е. аналогов метода и опережающего отражения).
Не спасает положения и уточнение данного выше определения науки, как-то:
- наука – не просто производство знаний, но производство и средств познания.
Хотя в таком виде определение науки и таит глубокую аналогию между рождением научного мышления из мифологического и рождением человека из животного (считается, что собственно человек разумный появился не тогда, когда научился изготавливать и использовать орудия труда,- т.е. овладел, в некотором роде производством; но когда в его ещё смутном мышлении произошла адверсия с самого «производства» на средства производства), но и этого мало для отделения науки от мифологии. В конце концов, средствами познания служат и простейшие измерительные приборы длины, угла, веса, которыми человечество овладело ещё в более глубокой древности. Но суть в том, что измерительные приборы в древности служили не средством познания, а были частью способа существования человека. Для рождения научного мышления мало адверсии. Для этого нужна рефлексия, ибо наукой в собственном смысле является производство средств обоснования знания в качестве такового (т.е. в качестве продукта мышления). Мышление, чтобы стать научным, должно опосредовать себя как производящее знания. Т.е. наука, прежде всего, это – производство доказательства. А отсюда: и измерительные приборы становятся средствами познания лишь тогда, когда они используются в доказательстве, а не в одном ряду с другими инструментами для производства средств производства.
Очевидно, что в науке природное явление становится научным фактом в том случае, если доказана возможность его существования хотя бы эмпирически:
«Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить».
Но при этом возможность существования природного явления должна быть доказана согласно критериям, определяющим научность данной эмпирии (иначе быть учёному битым своими коллегами «палкой Антисфена»).
Там, где нет доказательства – нет и науки. Определением науки как производства средств обоснования знания я:
а) отрицаю реальность существования аккадской и египетской науки. Хотя в то время и существовали медицинские, математические, астрономические и пр. знания, но за тысячелетия существования этих цивилизаций они не оставили нам ни одного примера доказательства;
б) вроде бы ставлю под сомнение научность описательных наук, например, географии. Но описание может быть как произвольным, так и проведённым по каким-то основаниям, которые, как раз и являются онтологическим ядром данных наук, которое надо обосновать. Хотя степень научности в таких науках по современным меркам низка.
Возвращаясь к вопросу – является ли натурфилософия наукой? – я не вижу никаких препятствий для отождествления её с наукой, ибо кроме ранней греческой натурфилософии (где, кстати, уже вкраплены доказательства отдельных её элементов) вся натурфилософия суть доказательство того или иного предполагаемого способа существования природы.
Итак, во-первых, натурфилософия как философия, суть наука. Т.е. натурфилософия – философская наука. Во-вторых, предметом изучения натурфилософии есть природа, представленная таким образом, чтобы человек, его социальность, его образ жизни составляли её закономерную часть. В-третьих, предметом натурфилософии есть не вся природа, а начала целостности природы. И, таким образом, я бы определил традиционную натурфилософию предварительно так:
-НАТУРФИЛОСОФИЯ – ФИЛОСОФСКАЯ НАУКА, ПРЕДМЕТОМ ИЗУЧЕНИЯ КОТОРОЙ ЯВЛЯЮТСЯ НАЧАЛА ЦЕЛОСТНОСТИ ПРИРОДЫ, А ЗАДАЧЕЙ – ИСТОЛКОВАНИЕ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА (ЧЕЛОВЕЧЕСТВА) КАК ОРГАНИЧЕСКОЙ ЧАСТИ ЭТОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ.
Что же касается вопросов о преимущественно умозрительном её характере (и, в частности, о её спекулятивности), о стремлении человека к представлению природы как целостности – я выношу их за рамки данной главы.

1.Философский словарь. А-Я. //Под ред. И.Т. Фролова. М., 1987. С. 302-303.
2.Крамер С.Н. История начинается в Шумере. М., 1991. С.90.
3.цит. по Гегель Г.В.Ф. Соч. Т.1-14. М.- Л. 1929 – 1959. Т.Х. С.141.
4.Аристотель. Соч. в 4-х т. Т.1., 1975. С.68,69.
5.Кузанский Н. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1979. С.52.
6.Телезио Б. О природе вещей в соответствии с её собственными началами.// Антология мировой философии. Т.2. М., 1971. С. 124.
7.Декарт Р. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1989. С.309.
8.Кант И. Соч. в 6 т. Т.2. М., 1963. С. 351.
9.Шеллинг Ф. Соч. Т.1. М., 1987. С. 183.
10.Гоббс Т. К читателю. О теле.// Избр. Произв. В 2-х т. Т.1. М., 1964. С. 49 – 50.
11.Кант И. Соч. в 6т. Т.3. М., 1963. С. 685.
12.См., напр., Солонин Ю.Н. Наука как предмет философского анализа. Лен., 1988. С. 89; Семёнов Е.В. Огонь и пепел науки. Новосиб. 1990. С. 38

@темы: Натурфилософия как рефлексия естествознания

19:30

Натурфилософия как рефлексия естествознания
(философия, натурфилософия, естествознание).
(по материалам незащищённой диссертации за 1998 г.).
СОДЕРЖАНИЕ.
Стр.
Введение ___________________________________________ 1
Часть I. Сущность традиционной натурфилософии_________ 5
Глава 1. Натурфилософия в первом приближении________ 5
Глава 2. Натурфилософия как форма естествознания____ 11
$1.Представления самих натурфилософов об
отношениях натурфилософии и естествознания _______11
$ 2. Предыстория зарождения натурфилософии и
естествознания_________________________________ 13
$ 3. Отношения натурфилософии и естествознания
в античности __________________________________ 18
$ 4. Отношения натурфилософии и естествознания
в средние века и во времена Возрождения__________ 28
$ 5. Отношения натурфилософии и естествознания
в Новое время__________________________________ 31
Глава 3. Особенности последнего кризиса натурфилософии__ 34
Глава 4. «Сумма» натурфилософии______________________ 37
$ 1. Последнее основание натурфилософии___________ 37
$ 2. Натурфилософская спекуляция___________________ 42
$ 3. Понятие и логика _______________________________ 44
$ 4. Натурфилософия как наука о понимании ___________ 46

Часть II. Анализ значимости аргументов противников
натурфилософии_____________________________________ 50
Глава 1. Натурфилософия и современное естествознание___ 50
$ 1. Естествознание в конце ХIХ в. и в конце ХХ в.______ 50
$ 2. Натурфилософия в естествознании ______________ 54
$ 3. Отношение естествоиспытателей к натурфилософии_ 61
$ 4. Субъективность науки ___________________________ 64
Глава 2. Натурфилософия и современная философия ______ 80

Часть III. О границах современного натурфилософского под-
хода________________________________________________ 105
Глава 1. Основания для возрождения натурфилософии_____ 105
Глава 2. Теоретический базис для построения современных
натурфилософских систем_____________________________ 109
Глава 3. Понятие субстанции___________________________ 131

Заключение__________________________________________ 142

Введение.

Актуальность темы. За время существования естествознания, как об этом свидетельствует история, его неоднократно сотрясали до самых оснований кризисы. Начало ХХ века наиболее ярко иллюстрирует данный факт. Более того, именно в ХХ веке проблема кризисов в науке была, наконец, осознана (в учениях Т.Куна, К. Поппера, Д. Агасси, И. Лакатоша и др.).
В нашей отечественной философии она начала активно интересовать исследователей с начала 70-х гг. (Кедров Б.М., Огурцов А.П., Омельяновский М.Э., Сачков Ю.В., Чудинов Э.М. и др.). Сегодня связи с крупными социальными сдвигами в нашей стране эта проблема отошла на второй план, уступив место вопросам переосмысления самой философии, приобретшей ярко выраженную социальную направленность. Тем не менее она остаётся незакрытой до сих пор (напр., Солонин Ю.Н., Нугаев Р.М. и др.),. Действительно, при культе науки, причины возникновения и генезиса кризиса в любой сфере познания не могут не волновать воображение философа, ибо подобный кризис наиболее чётко раскрывает основы того или иного типа исторического мышления. Поэтому данная тема, относительно недавно возникнув, не может устареть, как не может устареть в философии поиск основ самого мышления.
Что же касается натурфилософии – то, исходя:
1) как из факта практически одновременного зарождения натурфилософии и естественных наук;
2) так и из общепринятого факта теснейшего взаимодействия натурфилософии и естественных наук на протяжении около 2,5 тыс. лет (а как здесь будет доказано – и до настоящего времени),-
нельзя проводить анализ кризисов научного мышления без рассмотрения влияния на них натурфилософии.
Таким образом, тема – натурфилософия и объяснение её роли в исторических кризисах естествознания – не может сама по себе не быть актуальной.
Степень разработанности темы исследования. В западной философии науки Поппером К., Тулминым Ст., Д. Агасси и др. понималась необходимость анализа влияния «метафизических предпосылок» на научный процесс, но тем не менее, эта проблема так и не нашла удовлетворительного и полного решения.
В отечественной философии натурфилософия долгое время представлялась в русле интерпретации Ф. Энгельсом её как череды гениальных догадок и чудовищных заблуждений. Смещение в конце 60-х гг. интересов философов с онтологической на гносеологическую проблематику изменило и их подход к натурфилософии. Натурфилософия стала пониматься как исторически ограниченная (т.е. на сегодняшний день непригодная) методология научного познания, имеющая абсолютизированную конструктивную функцию. А это, как будет доказано мной ниже, неверно, особенно в её характеристике как «исторически ограниченной».
Что же касается роли натурфилософии в кризисах естествознания, то в комплексном виде – в анализе единой цепи кризисов естествознания – этот вопрос вовсе не исследовался, хотя наблюдается постоянно двойственная оценка роли её влияния на развитие естествознания. С одной стороны – выпячивание негативных фактов. С другой (когда хочется показать значимость философии для естествознания) – подчёркивание благотворного влияния на науку.
Всё это в совокупности говорит о недостаточности понимания сущности натурфилософии, её роли и места в истории научного познания.
Поскольку цель работы – вскрытие природы связи натурфилософии и естествознания, то в данной работе мной ставится задача: путём переосмысления сущности натурфилософии, её роли и места в истории научного познания обосновать непреходящую закономерность, существующую в отношениях между натурфилософией и естествознанием.

Примечание. Работа над данной темой была закончена в 1998 г. Ни предзащита, ни защита не состоялись по ряду причин, мне неизвестных, хотя одна из них очевидна. В данном философском труде я не только обосновываю неизбежность существования натурфилософии до тех пор, пока существует само естествознание, но и причисляю марксистко-ленинскую философию в целом к таковой. С тех пор, судя по конспектам моей дочери, в современной отечественной философии мало что изменилось (кроме акцентов). Хотите усомниться в «объективном философском знании» - прочтите мой труд.

@темы: Натурфилософия как рефлексия естествознания

19:20

В настоящее время почти все философы боятся быть заклеймёнными термином "натурфилософ". В настоящее время - натурфилософия - кладбище... Да, пожалуй, удобнее всего начать с кладбища. Оно вполне естественно даёт возможность бросить вдумчивый взгляд из настоящего в прошлое, делает историю реально ощутимой. Находясь между памятником и свежевырытой могилой, гораздо яснее понимаешь мимолётность собственной жизни. Только на кладбище, между прошлым, которое осудил, и будущим, которое будет судить тебя, хочется сбросить надетый на себя с опрометчивой самоуверенностью, опять же, самим собой венец непогрешимости, и быть просто наследником, бережно принявшим из рук усопших накопленный ими скарб, приумножившим и передающим оный в руки новорождённым... Да. Такая идиллия возможна лишь на кладбище. Но именно потому, что это - идиллия, кладбище натурфилософии не столь мрачное место, как пещеры Платона или ночные бдения Бонавентуры.
Конечно, вопрос: найдутся ли потомки, которым можно будет передать этот сокровенный дар человеческой мысли?... Не знаю... Но, как то свидетельствует кладбище натурфилософии - её хоронили уже не раз...
Далее я излагаю свои мысли по этому поводу...

@темы: Натурфилософия как рефлексия естествознания