$. 3. Отношение естествоиспытателей к натурфилософии.
Неприязнь естествоиспытателей к натурфилософии легко можно понять. Действительно, догмы о центральном положении Земли, естественности единственно кругового движения, учение о четырёх основных элементах (и связанная с ним алхимия), учения об энтелехии, мировой душе, мистицизм – за что любить натурфилософию? Вспомним одного Гегеля: непризнание существования атомов, возрождение спекуляции о четырёх элементах, возрождение идеи соединения четырёх стихий с формами субъективности человека: свет – есть зрение, воздух – обоняние, вкус – вода; критика количественных методов в химии; отрицание развития природы во времени и т.д.
Но нельзя забывать, что этому противостоит: открытие Фалесом метода доказательства, открытие Платоном мира умозрения, открытие пифагорейцами числа как средства познания мира и как количества – атрибута природы; идеи атомизма, множественности миров, единства и развития мира, однородности и бесконечности Вселенной… Декарт был творцом аналитической геометрии, механики ( он сформулировал закон действия и противодействия, сохранения полного количества движения при ударе двух тел), был творцом первого механизма рефлекса…
Кантовская теория возникновения Солнечной системы, вклад Лейбница в математику, в физику (закон сохранения механической энергии ( «живых сил»)), в становление геологии как науки («Первоземелие») – широко известны. И это лишь часть их вклада в естествознание.
А сами естествоиспытатели? Признание благотворного влияния натурфилософии на их исследования можно увидеть уже по названиям трудов: «Математические начала натуральной философии» И. Ньютона, «Философия ботаники» К. Линнея, «Философия зоологии» Ж. Ламарка, «Новая система химической философии» Д. Дальтона и т.д.
Как отмечает Дж. Бернал, Эрстед «вдохновлённый унитарными идеями натурфилософии, в течение 13 лет, несомненно, пытался найти связь между электричеством и магнетизмом» (83) , Ампер был ревностным почитателем метафизики, за что порою подвергался насмешкам своих коллег по Парижской академии (84), а теперь он считается предтечей кибернетики. А. Гумбольт писал Ф. Шеллингу: «Я рассматриваю революцию, которую Вы начали в естествознании, как прекраснейшее начинание нашего времени» (85).
В этом ряду учёных можно назвать К.Ф. Кильмайера, Риттера и Фарадея. Я не говорю о более ранних приверженцах натурфилософии из среды естествоиспытателей (Ж. Бюффоне, Леруа, Режи и др.). Я говорю о тех, кто работал и жил в непосредственном преддверии гегелевской натурфилософии. Но прошло немного лет и… Либих Ю., который в молодости был приверженцем натурфилософии Шеллинга, написал: «И я пережил этот период, столь богатый словами и идеями, столь бедный истинным знанием и основательным изучением… не могу описать ужаса и отвращения, испытанных мною, когда я очнулся от этого опьянения»(86) . Тот же А. Гумбольт, восторженно встретивший шеллинговскую натурфилософию, позже, в своей книге «Космос», подчёркивает, что эпоха господства натурфилософии Шеллинга и Гегеля «была эпохой лишь достойной сожаления, эпохой, когда Германия осталась далеко позади Англии и Франции»(87).
Негативное отношение естествоиспытателей переросло в откровенное отрицание натурфилософии. Среди этих учёных можно назвать К. Гаусса, Л. Больцмана, М.Я. Шлейдена и др. Как помним, в истории натурфилософии подобное уже было – осмеяние ранних древнегреческих натурфилософов, отрицание схолатизированной метафизики Аристотеля… Дидро в своё время писал: «Когда геометры обесславили метафизиков, они и не предполагали, что вся их собственная наука не что иное, как метафизика. Однажды у геометра спросили: «Что такое метафизик?» Геометр ответил: «Это человек, который ничего не знает». Что же касается не менее резких в своих суждениях химиков, физиков, натуралистов и всех тех, кто связан с экспериментальным искусством, то, мне кажется, в данном вопросе они мстят за метафизику, прилагая к геометру то же самое определение» (88) . Исключительным для гегелевской натурфилософии было, пожалуй, то, что в её критике объединились учёные всех областей естествознания, «похоронив» натурфилософию вообще.
Но что же – естествоиспытатели? – те же физики, освободившиеся (?) от догм, точнее, от давления натурфилософии?
Вполне естественно, когда в попытках приспособить основы физики к результатам экспериментов, у них, по определению Н. Бора «земля уходит из-под ног», передовых учёных посещает желание опереться хоть на что-нибудь. Для Эйнштейна – это натурфилософский принцип Маха, для Бора – юношеские попытки найти математическое решение проблемы свободы воли, для Гейзенберга – путь физических исследований вёл к Платону и т.д. И всех творцов квантовой физики объединяла одна потребность: понимание необходимости ломки старых физических понятий.
Дальше – больше. Уже в наше время чётко обозначилась тенденция естествоиспытателей к переоценке некоторых старых натурфилософских систем. Так, например, Солонин Ю.Н. отмечает возросший интерес к натурфилософским и естественнонаучным работам Канта (89). Камень преткновения – натурфилософия Гегеля – не исчезает из поля видения естествоиспытателей. «Изменения, происшедшие в философском сознании ХХ в. относительно оправданности метафизических вопросов и натурфилософии, нашли своё отражение и в оценке немецкой натурфилософии ХIХ в. Ряд современных учёных обращают внимание на заслуги Шеллинга и Гегеля в разработке философских вопросов естествознания, признают справедливость критики ими использования понятия силы в химии и биологии, говорят о предвидении ими некоторых достижений физики ХХ в., о возможности преодоления трудностей естествознания с помощью способов мышления, предложенных ими. Так, А. Мейер-Абих пытался построить теоретическую биологию с помощью гегелевского метода восхождения от абстрактного к конкретному. Известный физик К. Вейцзеккер подчёркивает значение гегелевской философии для понимания науки. М. Борн со вниманием относится к гегелевской критике кантовского понимания «вещи в себе», Э.Шредингер высоко оценивает идею развития, разработанную в философии Гегеля и пр." (90)
Известны натурфилософские пристрастия отца кибернетики Винера Н. и одного из основателей теории катастроф Р. Тома.
$ 4. Субъективность науки.
Итак, я имею основания утверждать, что:
-в самом современном естествознании до сих пор используются натурфилософский принцип «каждое-в-каждом» и спекулятивное мышление;
-наличие собственных оснований естественных наук ещё ничего не говорит о достаточности этих оснований для развития естественных наук;
-существуют тенденции в среде естествоиспытателей к смене негативного отношения к натурфилософии на позитивное.
Но я сомневаюсь, что все мои усилия, направленные на то, чтобы поколебать уверенность сциентистов во всемогуществе естествознания, достигли цели. В чём же заключён корень их упрямства? Что в самом естествознании даёт ему право на самовлюблённое тщеславие? Его непогрешимость? – Нет. Его цельность и последовательность? – Нет. Право на подобное тщеславие представителям естествознания даёт сознание непрерывного роста объективности каждой из их наук в отражении природных процессов. То, что субъективность в естествознании присутствует, собственно, не отрицается естествоиспытателями. Но ими же утверждается, что с прогрессом естествознания его объективность растёт, а субъективность, соответственно, уменьшается. Именно этот идол веры необходимо сокрушить, чтобы отвоевать в системе знаний подобающее натурфилософии место.
Уже в традиционном определении науки как производства знаний, заложена неистребимая субъективность, присущая любой науке, ибо любое производство изначально содержит и даже определяется субъективным фактором. Более того, наука – духовное производство знаний, а «…знания не существуют в отрыве от сознания, они составляют содержание сознания. Сознание же, в свою очередь, неотъемлемая черта сущности человека. Потому-то производство знаний – это ещё и производство человека, как наделённого сознанием существа» (91) . Другими словами – производство знаний – это производство, рост сознания, которое является источником субъективности. Далее.
Науку в силу её «нацеленности» на познание объективных законов мира безотносительно к целям и ценностям познающего его субъекта, принято считать максимально беспристрастным и бескорыстным способом отношения человека к миру (92). «Истинное знание… очищено от личных пристрастий, лишено симпатий и антипатий автора-творца, свободно от определений его «я»» (93).
Но как же в принципе, науке оказаться беспристрастной, если она даже в идеальном варианте существует за счёт трёх страстей: желания самоутвердиться, желания самовыразиться и любопытства (94). В реальной науке страстей ещё больше:
1. Своекорыстие. В наше время, когда даже иное государство не в силах финансировать некоторые исследовательские программы, труд учёных стал повсеместно наёмным. Этот факт является источником роста субъективности двояким образом. С одной стороны, это означает, что социальный заказ предъявляют учёным люди, далёкие от науки.
Почему в средневековье именно поиски философского камня и эликсира молодости были поставлены во главу угла алхимиками? Почему в настоящее время более 150 НИИ работало по программе «поворота северных рек», не говоря уж о военных программах? Какой «блистательный ум» придумал в 1971 г. разрабатывать реактивный сельскохозяйственный самолёт, после чего только одной Польской народной республике Советский Союз был вынужден выплатить около 200 млн. валютных рублей ? (95). Известно, кто платит, тот и заказывает музыку. Так, если тот, кто платит, посчитает, что создание универсальной вычислительной машины не относится к первоочередным задачам британского правительства, то первым автоматическим цифровым машинам суждено будет появиться на свет лишь спустя сто лет после их изобретения.
С другой стороны, если за научные исследования платят, да ещё хорошо – как на Западе, было бы удивительным, если бы не находились люди, желающие иметь такой источник дохода, а заодно – заслуги и звания, которым он прямопропорционален и которые можно приобрести отнюдь не добросовестной работой. Так, в 1985 г. уволили с работы член-корреспондента, директора НИИ скорой помощи им. Склифасовского профессора Б.О. Комарова, так как он систематически присваивал труды подчинённых. В украинской сельско-хозяйственной академии сразу было «открыто» несколько имён во главе с ректором В. Юрчишиным, которые, создавая свои диссертации, не пренебрегли плагиатом. И это свойственно не только нашей отечественной науке. Это – беда любой оплачиваемой науки. В западном варианте корыстные мотивы людей от науки выступают лишь обнажённей. Так, американский учёный М. Страус из Бостонского университета сумел прикарманить около миллиона долларов в обмен на дутые результаты, которые он извлёк из заведомо ложных сведений о лечении рака. Его соотечественник Д. Лонг (Массачусетский лечебный центр) долгих семь лет водил за нос финансовые власти, делая вид, будто ведёт наблюдения за клеточными микроструктурами, характерными для болезни Хиджина. Некто Саммерлин (Мемориальный центр раковых исследований в Нью-Йорке) оказался также мастером ловких имитаций. Биохимик из ФРГ Галлис результаты своей докторской диссертации вырастил из данных, взятых м «потолка» и т.д. (96)
2.Чувство вражды. Например, открытие скелета «эоантропуса Даусона», жившего, якобы, на территории Англии в третичном периоде, оказалось злой шуткой профессора В. Солласа над своим коллегой С. Вудвортом.
3. Тщеславие. Уже Д. Дидро обращал внимание на существование моды в науке, причина которой является «надежда прославиться благодаря какому-нибудь открытию, тщеславное стремление приобщиться к сонму знаменитых людей» (97) . А если – наоборот, слава уже уходит? Тогда, например, известный психолог С. Берт выдвигает шумную идею исключительной обусловленности глубины ума фоном наследственности, предъявив научной общественности сфабрикованные им статистические сведения.
4. Самовлюблённость. Уже Э. Галуа писал: «Можно с полным правом сказать, что несколько лет тому назад появилась новая наука… Она состоит в изучении пристрастий господ экзаменаторов, их настроений, того, что они предпочитают в науке и к чему питают отвращение» (98) .
Можно согласиться с тем, что подобных примеров, так сказать, «эпохального» характера мало, но зависть сотрудников к преуспевающему учёному, «подсиживание» и «борьба за выживание» в НИИ распространены широко. А кому из студентов неизвестно, что для того, чтобы благополучного сдать экзамены, необходимо экзаменатору процитировать пару предложений из его публикаций?
Хочется спросить: а где же здесь бесстрастное служение истине? Здесь есть сонм высоких (напр.,, желание послужить человечеству, отечеству или просто узнать нечто новое) и низких (от тщеславия до ненависти) страстей, но не бесстрастие. Можно сказать, что это – «вторичная» наука. Но где мы видим идеальную науку? Наука всегда реальна и может лишь в той или иной степени приближаться к идеальному образу. А поскольку она реальна, игнорировать этот факт реальности – значит, вносить в образ науки заведомую дезинформацию (ложь).
Следовательно, можно сделать следующий вывод: поскольку роль науки в обществе постоянно растёт, как растёт и степень социализации науки (создание больших научных коллективов), возрастает в науке и роль страстей, а значит, растёт в ней и доля субъективности.
Далее. Я хочу подчеркнуть глубокую оригинальность, индивидуальность мышления «отцов» наиболее фундаментальных идей науки, что в немаловажной степени определяется местом и способом формирования их, как личностей. В русле закона «краевого эффекта» (99) , в соответствии с которым новое возникает на периферии систем, хочу отметить, что зародившись на периферии культурного Востока, в Ионии, наука была подхвачена Пифагором в Южной Италии. Оттуда центр науки переместился благодаря Сократу и пр. в патриархальные Афины и задержался там надолго, несмотря на периферийные демокритовские Абдеры. Потом центр науки, вслед за знаменитыми уроженцами периферийных мест, переместился в Александрию и Пергам. Затем снова – в Афины при этом постепенно теряя динамику следования вслед за умами и всё больше ориентируясь на политическую обстановку.
Возникновение неоплатонизма целиком обязано периферийным философам. Декарт – из Ла Флеш, Спиноза – из Амстердама, Гаусс из Геттингема, Эйнштейн – из Ульма, Резерфорд – из Австралии, Менделеев – из Тобольска, Циолковский – из Калуги и т.д.
Как формировались эти гении? В лоне философии нашли своё духовное успокоение дровоносы. Сапожники, садовники и т.д. «…Г. Минковский… в письме М. Борну выразил крайнее удивление, что А. Эйнштейн мог сделать в науке что-либо путное: «Ведь Эйнштейн раньше был настоящим лентяем». Подобных примеров можно привести множество. Далеко не блестящими были Оствальд, Дэви, Либих, Менделеев… Каждый из них учился много и увлечённо, но практически, самостоятельно. Это в значительной мере и предопределило самобытный, оригинальный стиль их мышления. Будущий гений органического синтеза Роберт Берн Вудворт (в своё время изгнанный со второго курса Массачусетского технологического института) писал: «…мне было интереснее заниматься тем, что я считал нужным и интересным, а не тем, что полагалось по программе». В связи с этим понятны слова Д.И. Менделеева, сказанные им сыну: «Школьные успехи ничего не предрешают. Я замечал, что «первые ученики» обыкновенно в жизни ничего не достигали: они были слишком несамостоятельны» (100) .
Таким образом, можно сказать, что характерность становления мышления талантливого учёного заключается в том, что он формировал своё сознание в большей части самостоятельно. Это, кстати, объясняет значение периферии, где никто не мог дать жаждущему познания окончательного ответа на мучившие его вопросы.
Учитывая то, что знания обуславливают и обеспечивают рост сознания, его определённость, можно смело утверждать, что производство собственных знаний такой человек будет отождествлять с собой.
Нам же пытаются внушить, что объективность истины требует отторжения её самой от создателя. Вспомним известное изречение В.Г. Белинского: «Убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а совсем не потому, что оно наше». С самого начала подобное утверждение звучит дико. Действительно, открытие, изобретение возникает не просто, как открытие, изобретение, но как «моё» открытие, «моё» изобретение. Они суть продукт, продолжение развития «моего я». Ни у кого, кого я знаю, подобной мысли не появлялось. Следовательно, я – единственный и потому именно на мне лежит ответственность за существование этой мысли, которая, я уверен, истинна, ибо она – моё продолжение. Отождествление себя с этой мыслью, с этим открытием чётко прослеживается в истории науки, когда изменить служению своей идее означает изменить самому себе. Всем известен пример Дж. Бруно. Тихо Браге потерял свой кончик носа, защищая на дуэли свои идеи. «В жизни каждого из этих выдающихся химиков (Аррениуса, Вант-Гоффа, Либиха, Пастера, Авогадро, Праута, Жерара) был момент, когда они практически в одиночку противостояли всем. В этот момент одного таланта мало – требуется столь же выдающееся мужество… Выдержали это испытание далеко не все. Так не сумел довести до сознания современников смысл своей гипотезы Амедио Авогадро» (101) ….
Р. Майер, один из открывателей закона сохранения энергии, не снеся издевательств, выбросился из окна. Смелые мысли Л. Больцмана показались современникам сверх меры смелыми. На учёного буквально вылили поток оскорблений. В 1906 г. он покончил с собой. В напряжённой борьбе с «паровыми» магнатами отстаивал свой двигатель Р. Дизель пока однажды с отчаяния в 1913 г. не выбросился с судна в неспокойное море. В сер. 40-х годов кончил жизнь самоубийством талантливый советский генетик Д. Сабинин, не выдержав травли со стороны Т. Лысенко и его подручных. И совсем рядом, в 1985 г. не вынес организованного преследования и повесился Ф. Белоярцев, создавший искусственный заменитель крови «перфторан»… Все эти люди несли истину. Увы, реакция учёнейшего мира на это была отнюдь не бесстрастной.
Но, допустим, носителя этой истины постиг успех. И что же? – Она (эта истина) стала достоянием всех – следовательно, с ней можно расстаться? Как бы не так! Вот что писал Л. Гамет о выдающемся немецком физикохимике В. Нернсте: «…в старости Нернста был период, когда редкий смельчак отваживался опубликовать какие-либо выводы, не согласующиеся с приближёнными частными уравнениями состояния, которые позволили Нернсту во времена его молодости совершить много полезного… Те же, кто пытался, сталкивались с гневом Юпитера, который обычно уничтожал обидчика» (102) .
И после всего вышесказанного пытаться доказать, что убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а не потому, что оно – «моё»? Да оно изначально истинно, потому что оно – моё! Идея без её носителя мертва. И здесь уже нельзя сослаться на «вторичную» науку, ибо это – сама наука. Стремление добиться того, чтобы наука оказалась «безотносительной к целям и ценностям субъекта», чтобы истинное знание было свободно от определений «я» творца науки – это стремление отторгнуть науку от человека. Отчуждение же науки от человека несёт с собой отчуждение учёного от результатов своего труда, своего мышления, обесценивает идею для самого носителя и для его окружающих, ведёт к незаинтересованности, да и к разочарованию своём труде.. Отчуждение идеи от её носителя, в итоге, приводит к неэффективности, а то и к гибели самой науки как производства новых знаний. Субъективность оказывается необходимым условием существования науки, причём, уже не та субъективность, которая проистекает от страстей, но субъективность самого мышления. То, что данный вид субъективности возрастает, необходимо вытекает из роста содержания так называемых «объективных» истин наличного знания нашего времени, которым данная субъективность должна быть противопоставлена.
Далее. Что есть – эксперимент? По сравнению с доопытным созерцательным знанием эксперимент, как осмысленное, организованное действие человека на природу (что само по себе для изучаемого явления означает проявление чужеродной активности) суть не только внесение в это знание субъективности действия. То есть эксперимент знаменует собой углубление субъективности научного знания вообще!
Действительно, в опыте может измениться структура объекта, может измениться его устойчивость, могут разорваться – образоваться слабые, но жизненно важные связи и в итоге мы будем исследовать при помощи эксперимента не саму вещь, а нечто совершенно отличное от неё. И это касается не только хрупкой живой природы. Так, Пономарёв В.С. замечает, что в глубинах Земли находятся не те породы, с которыми мы экспериментируем с целью узнать о процессах, происходящих глубоко под нами, а породы, прошедшие ряд метаморфоз расплавления и отвердевания на разных глубинах, породы, имеющие внутреннюю напряжённость (103) . Следовательно, современные эксперименты в области геологии ведут лишь к углублению нашей субъективности в знаниях о недрах Земли. И где гарантия, что бомбардируя во всё больших синхрофазотронах элементарные частицы, мы действительно изучаем, например, структуру адрона, а не то, за что он превращается в момент столкновения? Далее, для того, чтобы эксперимент стал осмысленным, легко контролируемым, объект исследований помещают в искусственные условия, которых, опять же, в самой природе нет, или которые для природы неспецифичны, а результаты подобного эксперимента мы выдаём за свойства, по которым судим о качествах вещей.
Ну и, конечно, субъективность эксперимента связана как с теорией, так и с правильностью его постановки, и с осмыслением его результатов. Возьмём, к примеру, опыты по самозарождению жизни. До Л. Пастера опыты показывали такой феномен. Л. Пастер доказал более правильно поставленными опытами обратное. Опарин смоделировал предполагаемые условия на ранней Земле и получил в опыте биогенные компоненты из небиогенных. Другой пример: «Ксенон не может реагировать даже с самым активным элементом – фтором. Об этом было громогласно заявлено… в 1932 г. – рассказывает Н. Барлетт. – Работа была опубликована авторитетными экспериментаторами и убедила всех, в том числе и теоретиков, которые предсказывали, что реакция идти может (Л. Полинга и Антропоффа)… В 1961 г. когда стало ясно, что «ключ» к соединениям благородных газов в потенциалах ионизации… мы немедленно повторили данный опыт. Смешали ксенон с фтором. Только не стали греть в стальной бомбе или пропускать электрический разряд, как это делали неудачные предшественники тридцатью годами ранее, а просто погрели смесь в стеклянном приборе. Реакция пошла» (104) .
Как теория влияет на то, что учёные видят в эксперименте, или что измеряют – широко известно. Так,, измерение картезианскими астрономами Кассини дуги меридиана во Франции между 1700 и 1720 гг. подтвердило вывод Декарта об удлинённости Земли у полюсов. Промеры же экспедиций ньютонианцев в 1735 – 1737 гг. в Перу и Лапландии доказали обратное (105) . В рамках общей теории относительности было предсказано существование гравитационных волн. С 1969 г. Дж. Вебер утверждает, что его установка регистрирует гравитационные волны, несмотря на отрицательные результаты в других лабораториях мира (106) .
А бывает, что мы не видим того, что есть в эксперименте, ибо об этом молчит теория. Так, Дэвисон, который вместе с Томсоном открыл волнообразность электронов в 1927 г., оказывается, наблюдал электронную дифракцию уже в 1921-м, но не смог понять странную картину, получившуюся при работе с электронами и никелевым кристаллом. В 1930 г. Боте и Беккер наблюдали излучение нейтронов при облучении бериллия -частицами, но отождествили это явление с испусканием -лучей. Год спустя И. и Ф. Жолио-Кюри наблюдали выбивание протонов из веществ под воздействием нейтронов, но интерпретировали это как результат взаимодействия ядер с -квантами. А как сокрушается А.Т. Филиппов по поводу наблюдения в опытах солитонов! «Свойство частиц, которым наделена уединённая волна, было не замечено не только их открывателем – весьма наблюдательным Расселом, но и, уже в 1952 г., когда была проделана целая серия опытов с уединёнными волнами в современном варианте лотка братьев Веберов и с использованием киноплёнки… По-видимому объяснение этой удивительной слепоты учёных может быть только одно – все, начиная с Рассела (1834 г.) упорно считали уединённую волну только волной» (107) .
А есть такие явления эксперимента, которые вообще ничем разумным объяснить невозможно. Так, тщательнейшая работа Майкельсона А.А. и его сотрудников (3000 измерений) по определению скорости света дала среднюю оценку: 299774 км/с. Крупный авторитет в теории измерений и ошибок Р.Т. Берж, проанализировав методы и результаты, сделал вывод, что ошибка не превышает 4 км/с. Изобретение радаров позволило более точно определить скорость света, которая оказалась на 16 км/с больше полученного Майкельсоном. Удовлетворительного объяснения ошибки Майкельсона и его сотрудников так и не удалось найти. Даже теперь трудно критиковать оптимистическую оценку Бержем точности измерений Майкельсона. Загадка ждёт своего разрешения (108) .
Таким образом, поскольку сам эксперимент:
1) изменяет естественное состояние объекта;
2) производится в искусственной среде;
3) зависит от правильности его постановки,-
а результаты эксперимента, в свою очередь, зависят от царящих в науке парадигм (момент осмысления), то эксперимент суть углубление субъективности, царящей в науке.
Далее. Разве можно отрицать, что употребление приборов привело к росту объективности отражения мира? Разве можно отрицать, что благодаря приборам, резко расширились границы познаваемого мира?
Действительно, субъективность наших представлений о космосе потерпела поражение в фокусе линзы окуляра телескопа Галилея. Но она восторжествовала, когда с помощью подобного, но более мощного инструмента Гершелем с 1783 по 1818 гг. было открыто более 2,5 тыс. новых туманностей, которые он (а вслед за ним и П.С. Лаплас) интерпретировал как различные стадии конденсации звёзд из рассеянного вещества. В действительности же среди этих объектов не было ни одного, сжимающегося под воздействием гравитации в звезду (там были галактики, звёздные скопления, расширяющиеся планетарные и эмиссионные туманности и т.д.) (109). Стоит задуматься – каков крупномасштабный (вселенский!) рост субъективности, особенно, если учесть, что истинные места образования звёзд (тёмные газово-пылевые комплексы) были объявлены «дырами в небесах» и считались таковыми вплоть до начала ХХ в.! Иллюзия по поводу туманностей была развеяна при помощи другого прибора – спектрометра. Но вместе с ним пришли и другие иллюзии: «открытия» на поверхности Солнца таких «элементов», как короний…
Субъективность исследований при помощи приборов усиливается и благодаря появлению всё увеличивающейся прослойки между человеком и природой. Ошибка наблюдения ныне может заключаться не в самой методике наблюдения, но в том, что неправильно выбраны прибор или материал для него. Отсюда, например, ошибка И. Ньютона, который на основании опытов со стеклянными линзами и линзами, заполненными раствором ацетата свинца, сделал ложное заключение о зависимости свойств линзы лишь от внешней формы, а не от природы вещества линзы.
Ошибка может таиться в неправильности конструкции прибора. Пример критики главой мировой химической кинетики Боденштейном Б. работы Харитона Ю.Б. и З. Вальты о существовании порогового явления тем хорош, что в ней указывалось – пороговые явления наблюдались неоднократно рядом исследователей для многих реакций, но при проверке оказывалось, что эти явления связаны с разного рода экспериментальными ошибками, несовершенством приборов (110). Для нас важен факт систематической ошибки, возникающей именно из-за конструкции самого прибора.
Отсюда делается вывод: усложняющиеся конструкции приборов, применение электроники и т.д. – всё это увеличивает возможность как самой ошибки наблюдения, так и её закрепляемость.
Таким образом:
1. Поскольку всё же последней инстанцией наших сведений о мире являются ощущения, приборы лишь расширяют пределы наших ощущений, но пределы - таки остаются. Эти пределы порогового восприятия, опять же, во главу угла ставят личностные особенности учёных при наблюдении явлений на грани реальности (111) .
2. Прибор как средство расширения пределов нашего измерения, лишь усиливает то, что положено нам видеть, исходя из теории.
3. Рост субъективности применения приборов связан с тем, что сами приборы становятся причиной нашей субъективности, будь то связано с материалом, конструкцией, принципом действия или просто со взаимодействием прибора с объектом исследований, что в настоящее время является неразрешимой проблемой в квантовой физике.
Но главный источник субъективности в науке связан с существованием теоретических знаний. И этот источник набирает силу. Во-первых, в теории мы имеем дело с моделями реальных систем («Как говорил Я.И. Френкель, «физик-теоретик… подобен художнику – карикатуристу, который должен воспроизвести оригинал не во всех деталях… но упростить и схематизировать его таким образом, чтобы выявить и подчеркнуть наиболее характерные черты»» (112)). С этим неоспоримым штрихом любой теории – необходимости упрощения – связаны три момента роста субъективности науки.
Во-первых, поскольку познание идёт по пути углубления знаний о сущности объекта, то рост объективности теории приводит и к росту её субъективности. Тот же пример: где больше субъективности – в моделях химического взаимодействия, построенных на принципах постоянной или переменной валентности, или в моделях, где отрицается или признаётся валентность вообще?
Во-вторых, рост субъективности теории заключается в субъективности выбора существенных черт объекта для построения учёным теоретической модели на более абстрактном уровне. Т.е. выбор необходимо должен быть сделан в начальный момент построения модели, когда отсутствует понимание сущности и роли этих отбираемых учёным черт в существовании объекта. Кроме того, растёт вероятность для этих черт быть «отсеянными» теоретиками ранее, на предыдущих уровнях теоретического мышления. Так, например, сущностная черта существования атома – спектр излучения, до Бора воспринимался физиками некоей случайностью, типа узоров на крыльях бабочек для биологов.
В-третьих, рост субъективности теории заключается в моменте творения сущности теоретического образа объекта при построении теории по способу «спасения явления» (у Бранского В.П. – абстракция замещения (113) Именно данный момент построения теории подвержен субъективному влиянию творца теории, его пристрастиям и склонностям. Нужно ли говорить, как разыгрывается у естествоиспытателей фантазия, когда они сталкиваются с чем-то из ряда вон выходящим?- Сошлюсь лишь на историю зарождения квантовой физики и на «безумные» идеи теоретиков физики элементарных частиц.
Рост субъективности науки связан также с ростом субъективности понимания одной и той же теории субъектами науки. Времена «Magister dixit» уходят в прошлое. Теперь, практически никто не воспринимает ОТО, и не хочет воспринимать так, как понимал её Эйнштейн. «…в результате усилий ряда поколений учёных содержание ОТО оказалось как бы заключённым в довольно плотную оболочку возможных её модификаций» (114) , что, естественно, нашло отражение в космогонии: «Первую и наиболее значительную группу составляют теории, основанные на общей теории относительности Эйнштейна и её модификациях или обобщениях. По мнению специалистов ни одну из релятивистских теорий нельзя рассматривать как принципиально новую. Все они отличаются от ОТО Эйнштейна, а также одна от другой только различным пониманием предложенных самим Эйнштейном фундаментальных принципов» (115) , не говоря уж о существовании группы альтернативных ОТО теорий гравитации.
Разнообразны:
1) подходы к созданию теории. Например, путь к открытию закона сохранения энергии начался у Майера с фиксации изменения цвета венозной крови у людей северных широт, попадающих в тропики, у Гельмгольца – с сомнения в истинности идеи «жизненной силы», у Джоуля – с факта меньшей практичности изобретённого им электродвигателя по сравнению с паровой машиной;
2) формы развития теории, на которых отражается индивидуальность создателя: «Новейшая квантовая электродинамика была создана к 1949 г. усилиями Томонаги, Швингера и Фейнмана… Каждый из них внёс в создание современной квантовой электродинамики и индивидуальность своего образа мышления, и свой стиль работы… Томонагу более всего интересовали основные физические принципы: его язык прост, ясен и свободен от тщательной разработки деталей. Швингер был занят построением законченных основополагающих математических формулировок: его научные статьи были образцами искусства формального построения… Подход Фейнмана к решению проблемы был самым оригинальным: он не пожелал воспользоваться готовыми рецептами, а потому был вынужден реконструировать всё здание квантовой механики и электродинамики по своим чертежам» (116) . Или ещё пример: «Говорят, что Ландау как-то пошутил: «Фок любую задачу сводит к уравнениям с частными производными, я – к обыкновенным дифференциальным уравнениям, а Френкель – к алгебраическим» (117).
Обратимся теперь к субъективности доказательства.
Поскольку содержание любого объекта бесконечно (т.е. многообразны его бесчисленные связи и аспекты их отражения в мышлении человека), следовательно вместе с ростом сложности изучаемого объекта будет расти и субъективность доказательств способов его существования. Индивидуальность доказательства определяется как временем, в котором жил доказывающий субъект, так и количеством областей науки, научного материала, потенциально могущего стать аргументом в том или ином доказательстве. Так, например, систему Коперника Галилей пытался обосновать создаваемой им новой картиной физической реальности, а И. Кеплер (правда, не коперниканскую а существенно свою, но также гелиоцентрическую модель солнечной системы) – теологическими аргументами (сознание планет, разумность, гармоничность божественного устройства мира). Вершиной субъективности доказательства можно считать требование в некоторых странах (в средние века) придумать новое доказательство теоремы Пифагора для получения соискателем звания магистра.
В истории науки много свидетельств тому как ложное доказательство приводило к отрицанию истинного тезиса, и наоборот, безупречное доказательство ставило в тупик учёных перед абсурдностью выводов, следующих из этого доказательства. Так, например, граф Румфорд поставил три решающих эксперимента, опровергающих существование теплорода. В них он доказал, что:
а) теплород не имеет веса;
б) механическая работа при помощи трения может производить, по-видимому, неограниченное количество теплоты (опровержение закона сохранения теплорода);
в) существует движение атомов, благодаря которому происходит перемешивание (путём диффузии) раствора и чистого растворителя.
Но теория теплорода устояла. Почему? Потому что только эта теория объясняла передачу тепла через вакуум. Именно объяснение с одних позиций передачи тепла в веществе и через вакуум делало теорию теплорода неуязвимой для критики сторонников про-молекулярно-кинетической теории распространения теплоты.
Рост субъективности доказательства связывается мной с ростом массива знания. Взять хотя бы доказательство существования бога, шедшее в ногу с развитием науки, развитием, ориентированным на лапласовское: в гипотезе бога не нуждаюсь. Начну с того, что доказательство существования бога по всем правилам формальной логики есть и у Августина, и у Ансельма, и у Фомы Аквинского, и у Декарта, и у Лейбница…
Вершиной сему служит уверенность математиков ХУIII – ХIХ вв. в том, что можно найти чисто математическое доказательство существования бога. Уже в начале нашего века Г. Кантор, доказав равенство части целому в теории множеств, «увидел» в этом решении решение парадокса «триединства божия». Таким образом, рост качества науки вовсе не освобождает нас от некоторых навязчивых идей, а наоборот, добавляет к ним новые.
Субъективность доказательства часто диктуется объективными законами познания. Так, трое (!) человек: Лобачевский, Бояйи, Гаусс – одинаково видели путь доказательства аксиоматичности пятого постулата Эвклида в доказательстве от противного. Но вопрос о непротиворечивости неэвклидовой геометрии при этом оставался открытым. По-другому, опираясь, кстати, на работы Гаусса, подошёл к проблеме Риман, введя в математику понятие многомерных многообразий, а поставил точку в этом вопросе Ф. Клейн, показавший, что если система геометрии Эвклида логически непротиворечива, то такой же логически непротиворечивой системой является и геометрия Лобачевского. Доказательство этого лежало в более обобщённой области рассмотрения отображения одного раздела математики на другой.
Таким образом, из рассмотренного выше я делаю заключение. Поскольку вместе с объективностью науки, как её тень, растёт и её субъективность, естествознание нельзя рассматривать только в аспекте поступательно-восходящего движения к объективной истине. Безусловно, само естествознание борется против роста в нём субъективности путём элиминирования субъекта из процесса познания. Например:
1) стратегический путь преодоления субъективности естествознания, связанной с использованием приборов, заключается в применении как одним, так и разными людьми ряда приборов разных конструкций, основанных на разном принципе действия в исследованиях одного и того же явления;
2) субъективность эксперимента преодолевается последовательным приближением условий эксперимента к естественным, а также разделением теоретически – предсказательной, экспериментальной, аналитической и стадии осмысления эксперимента между людьми, не знающими друг друга а также целей и задач того или иного эксперимента;
3) субъективность теории преодолевается методом использования коллективного мышления уже на стадии рождения концепции той или иной теории (напр., метод «мозгового штурма»).
Но можно ли бороться с сущностной характеристикой науки, характеристикой, заложенной в самый её фундамент? – Я уж не говорю об определении науки, в котором положено существование действующего субъекта (субъекта, производящего знания). Я обращаюсь к тому факту, что в науке ценно именно оригинальное мышление.
А поскольку субъективность является сущностной чертой науки, борьба с нею, заведомо, обречена на поражение. Так, возвращаясь к трём направлениям этой борьбы, можно заметить:
1) использование ряда приборов в исследованиях, с одной стороны, уменьшая субъективность применения каждого из них в отдельности, увеличивает субъективность их совместного применения как из-за согласованности полученных результатов (например, когда конкретное явление сущности объекта выдаётся за его сущность), так и из-за несогласованности полученных результатов (какой из них предпочесть? Существует ли это явление сущности в действительности? – например, гравитационные волны в установке Дж. Вебера);
2) приближение условий эксперимента к естественным увеличивает субъективность эксперимента как на стадии моделирования полифункциональности объекта, так и на стадии интерпретирования полученных многоаспектных результатов;
3) рост коллективизации как теоретической так и экспериментальной науки ведёт к росту её субъективности, ибо:
-этот процесс имеет свойство интенсифицировать самого себя. Как показывает практика, облачённая в уравнения (118) , чтобы поставленная задача была бы решена, относительное приращение (темп роста) величины коллектива учёных должно быть больше, чем относительное приращение сложности задачи, которую они решают;
-ускоряющаяся со временем социологизация науки приводит к тому, что на первый план в ней выдвигаются социальные проблемы. Возможно, этот факт может быть полезен социологии (как материал для исследований), но гибелен для остальных наук;
-за растущей специализацией теряется общий смысл задачи и тем самым, коллективное научное мышление приближается к коллективному мышлению первобытного человека. И такое приближение имеет реальное основание.
В чём недостатки гигантов промышленности – мы знаем на собственном опыте. Почему вымерли гигантские динозавры – тоже понимаем. Но вот то, что «высокоспециализированная система становится негибкой: будучи устойчивой в стационарных условиях, она теряет способность к изменению» (119) - в частности, из-за роста ограничения свободы индивидов с ростом коллектива – это в отношении науки ещё не стало аксиомой.
Здесь же, наверное, можно говорить об опасности своеобразной сакрализации науки, когда личности, работающей в большом коллективе, внушается её незначительность для прогресса науки, когда для большинства учёных теряется смысл их деятельности. Не слишком ли это дорогая цена, которую запрашивает современная методология науки?
Скажу большее: при данной тенденции в науке всё научное сообщество стоит перед угрозой превращения в могучий, но единственный субъект познания, которому негде будет отыскать зеркала для определения границ своей субъективности, разве что в своём прошлом. Но тогда научные революции станут не только редкими, но ещё более разрушительными.
Подытожу: удалить субъекта с его субъективностью из науки принципиально нельзя, но и мириться с его субъективностью тоже невозможно, если наша цель – получение именно объективных знаний о мире. Естествознание, нацеленное на искоренение субъективного из своих методов и средств познания похоже на Сизифа. Единственным выходом из этого тупика было бы создание или возрождение такой науки, которая ставила бы своей целью проблему превращения субъективности в естествознании в объективность естествознания.
Следовательно, если:
-мне удастся доказать, что такой процесс неизбежен;
-мне удастся доказать, что он – неотъемлемая черта натурфилософии,-
то за натурфилософией следует признать её уникальную познавательную ценность в настоящее время.
83. Бернал Дж. Наука в истории общества. М., 1956. С. 339.
84. Овчинников Н. Ф. Тенденции к единству науки. Познание и природа. М., 1988. С. 188.
85. Цит. по Шеллинг Ф. Соч. в 2-х т. Т.1. 1987. С.15.
86. цит. по Огурцов А.П. «Философия природы» Гегеля и её место в истории философии науки.// Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 2. М., 1975. С. 614.
87. Цит. по Огурцов А.П. «Философия природы» Гегеля и её место в истории философии науки.// Гегель. Энциклопедия философских наук. Т.2. М., 1975. С. 615.
88. Дидро Д. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1986. С. 334 – 335.
89. Солонин Ю.В. Наука как предмет философского анализа. Лен. 1988. С. 146.
90. Огурцов А.П. Там же. С. 614 – 615.
91. Семёнов Е.В. Огонь и пепел науки. Новосиб. 1990. С.8.
92. См. Мамчур Е.А. Наука и развитие философии.// Философское сознание: драматизм обновления. М., 1991. С. 372; Семёнов Е.В. Там же. С. 57.
93. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 194.
94. См. Мигдал А.Б. Заметки о психологии научного творчества.//Будущее науки. М., 1977. С. 243.
95. См. Семёнов Е.В. Огонь и пепел науки. Новосиб. 1990. С. 81.
96. См. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 194 – 197.
97. Дидро Д. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1986. С. 335.
98. Цит. по: Дальма А. Эварист Галуа. Революционер и математик. М., 1984. С. 53.
99. Кацура А.В. Научное познание и системные закономерности. // Системные исследования. Методологические проблемы. М., 1985.
100. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., 1989. С. 168.
101. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., 1989. С. 30.
102. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., Наука. 1989. С. 171.
103. Пономарёв В.С. Путь парадоксов.// Природа. 10/91. С. 77.
104. Барлетт Н. Коллеги хором сказали – не может быть!// Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. М., 1989. С. 58.
105. Стройк Д.Я. Краткий очерк истории математики. М., 1990. С. 161 – 162.
106. Владимиров Ю.С., Мицкевич Н.В., Хорски Я. Пространство, время, гравитация. М., 1984. С. 110 – 111.
107. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 53, 76.
108. Голдстейн М., Голдстейн И.Ф. Как мы познаём. Исследование процесса познания. М., 1984. С. 38.
109. См. Сурдин В.Г., Ламзин С.А. Протозвёзды. Где, как и из чего формируются звёзды. М., 1992. С. 27 – 28.
110. См. Семёнов Н.Н. Таким образом я пришёл к идее.// Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. М., 1989. С. 11.
111. См. Ленгмюр И. Наука о явлениях, которых на самом деле нет./ Наука и жизнь. !/69.
112. См. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 109 – 110.
113. Бранский В.П. Материальный объект как единство явления и сущности.// Материалистическая диалектика. В 5т. Т.1. М., 1981. С. 125.
114. Владимиров Ю.С. Мицкевич Н.В., Хорски Я. Пространство, время, гравитация. М., 1984. С. 169.
115. Турсунов А. Философия и современная космология. М., 1977. С. 48.
116. Ахиезер А.И. Рекало М.П. Биография элементарных частиц. Киев. 1983. С. 61 – 62.
117. См. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 71.
118. См. Яблонский А.И. Математические модели в исследовании науки. М., 1986. С. 246.
119. Яблонский А.И. Там же. С. 246.
Неприязнь естествоиспытателей к натурфилософии легко можно понять. Действительно, догмы о центральном положении Земли, естественности единственно кругового движения, учение о четырёх основных элементах (и связанная с ним алхимия), учения об энтелехии, мировой душе, мистицизм – за что любить натурфилософию? Вспомним одного Гегеля: непризнание существования атомов, возрождение спекуляции о четырёх элементах, возрождение идеи соединения четырёх стихий с формами субъективности человека: свет – есть зрение, воздух – обоняние, вкус – вода; критика количественных методов в химии; отрицание развития природы во времени и т.д.
Но нельзя забывать, что этому противостоит: открытие Фалесом метода доказательства, открытие Платоном мира умозрения, открытие пифагорейцами числа как средства познания мира и как количества – атрибута природы; идеи атомизма, множественности миров, единства и развития мира, однородности и бесконечности Вселенной… Декарт был творцом аналитической геометрии, механики ( он сформулировал закон действия и противодействия, сохранения полного количества движения при ударе двух тел), был творцом первого механизма рефлекса…
Кантовская теория возникновения Солнечной системы, вклад Лейбница в математику, в физику (закон сохранения механической энергии ( «живых сил»)), в становление геологии как науки («Первоземелие») – широко известны. И это лишь часть их вклада в естествознание.
А сами естествоиспытатели? Признание благотворного влияния натурфилософии на их исследования можно увидеть уже по названиям трудов: «Математические начала натуральной философии» И. Ньютона, «Философия ботаники» К. Линнея, «Философия зоологии» Ж. Ламарка, «Новая система химической философии» Д. Дальтона и т.д.
Как отмечает Дж. Бернал, Эрстед «вдохновлённый унитарными идеями натурфилософии, в течение 13 лет, несомненно, пытался найти связь между электричеством и магнетизмом» (83) , Ампер был ревностным почитателем метафизики, за что порою подвергался насмешкам своих коллег по Парижской академии (84), а теперь он считается предтечей кибернетики. А. Гумбольт писал Ф. Шеллингу: «Я рассматриваю революцию, которую Вы начали в естествознании, как прекраснейшее начинание нашего времени» (85).
В этом ряду учёных можно назвать К.Ф. Кильмайера, Риттера и Фарадея. Я не говорю о более ранних приверженцах натурфилософии из среды естествоиспытателей (Ж. Бюффоне, Леруа, Режи и др.). Я говорю о тех, кто работал и жил в непосредственном преддверии гегелевской натурфилософии. Но прошло немного лет и… Либих Ю., который в молодости был приверженцем натурфилософии Шеллинга, написал: «И я пережил этот период, столь богатый словами и идеями, столь бедный истинным знанием и основательным изучением… не могу описать ужаса и отвращения, испытанных мною, когда я очнулся от этого опьянения»(86) . Тот же А. Гумбольт, восторженно встретивший шеллинговскую натурфилософию, позже, в своей книге «Космос», подчёркивает, что эпоха господства натурфилософии Шеллинга и Гегеля «была эпохой лишь достойной сожаления, эпохой, когда Германия осталась далеко позади Англии и Франции»(87).
Негативное отношение естествоиспытателей переросло в откровенное отрицание натурфилософии. Среди этих учёных можно назвать К. Гаусса, Л. Больцмана, М.Я. Шлейдена и др. Как помним, в истории натурфилософии подобное уже было – осмеяние ранних древнегреческих натурфилософов, отрицание схолатизированной метафизики Аристотеля… Дидро в своё время писал: «Когда геометры обесславили метафизиков, они и не предполагали, что вся их собственная наука не что иное, как метафизика. Однажды у геометра спросили: «Что такое метафизик?» Геометр ответил: «Это человек, который ничего не знает». Что же касается не менее резких в своих суждениях химиков, физиков, натуралистов и всех тех, кто связан с экспериментальным искусством, то, мне кажется, в данном вопросе они мстят за метафизику, прилагая к геометру то же самое определение» (88) . Исключительным для гегелевской натурфилософии было, пожалуй, то, что в её критике объединились учёные всех областей естествознания, «похоронив» натурфилософию вообще.
Но что же – естествоиспытатели? – те же физики, освободившиеся (?) от догм, точнее, от давления натурфилософии?
Вполне естественно, когда в попытках приспособить основы физики к результатам экспериментов, у них, по определению Н. Бора «земля уходит из-под ног», передовых учёных посещает желание опереться хоть на что-нибудь. Для Эйнштейна – это натурфилософский принцип Маха, для Бора – юношеские попытки найти математическое решение проблемы свободы воли, для Гейзенберга – путь физических исследований вёл к Платону и т.д. И всех творцов квантовой физики объединяла одна потребность: понимание необходимости ломки старых физических понятий.
Дальше – больше. Уже в наше время чётко обозначилась тенденция естествоиспытателей к переоценке некоторых старых натурфилософских систем. Так, например, Солонин Ю.Н. отмечает возросший интерес к натурфилософским и естественнонаучным работам Канта (89). Камень преткновения – натурфилософия Гегеля – не исчезает из поля видения естествоиспытателей. «Изменения, происшедшие в философском сознании ХХ в. относительно оправданности метафизических вопросов и натурфилософии, нашли своё отражение и в оценке немецкой натурфилософии ХIХ в. Ряд современных учёных обращают внимание на заслуги Шеллинга и Гегеля в разработке философских вопросов естествознания, признают справедливость критики ими использования понятия силы в химии и биологии, говорят о предвидении ими некоторых достижений физики ХХ в., о возможности преодоления трудностей естествознания с помощью способов мышления, предложенных ими. Так, А. Мейер-Абих пытался построить теоретическую биологию с помощью гегелевского метода восхождения от абстрактного к конкретному. Известный физик К. Вейцзеккер подчёркивает значение гегелевской философии для понимания науки. М. Борн со вниманием относится к гегелевской критике кантовского понимания «вещи в себе», Э.Шредингер высоко оценивает идею развития, разработанную в философии Гегеля и пр." (90)
Известны натурфилософские пристрастия отца кибернетики Винера Н. и одного из основателей теории катастроф Р. Тома.
$ 4. Субъективность науки.
Итак, я имею основания утверждать, что:
-в самом современном естествознании до сих пор используются натурфилософский принцип «каждое-в-каждом» и спекулятивное мышление;
-наличие собственных оснований естественных наук ещё ничего не говорит о достаточности этих оснований для развития естественных наук;
-существуют тенденции в среде естествоиспытателей к смене негативного отношения к натурфилософии на позитивное.
Но я сомневаюсь, что все мои усилия, направленные на то, чтобы поколебать уверенность сциентистов во всемогуществе естествознания, достигли цели. В чём же заключён корень их упрямства? Что в самом естествознании даёт ему право на самовлюблённое тщеславие? Его непогрешимость? – Нет. Его цельность и последовательность? – Нет. Право на подобное тщеславие представителям естествознания даёт сознание непрерывного роста объективности каждой из их наук в отражении природных процессов. То, что субъективность в естествознании присутствует, собственно, не отрицается естествоиспытателями. Но ими же утверждается, что с прогрессом естествознания его объективность растёт, а субъективность, соответственно, уменьшается. Именно этот идол веры необходимо сокрушить, чтобы отвоевать в системе знаний подобающее натурфилософии место.
Уже в традиционном определении науки как производства знаний, заложена неистребимая субъективность, присущая любой науке, ибо любое производство изначально содержит и даже определяется субъективным фактором. Более того, наука – духовное производство знаний, а «…знания не существуют в отрыве от сознания, они составляют содержание сознания. Сознание же, в свою очередь, неотъемлемая черта сущности человека. Потому-то производство знаний – это ещё и производство человека, как наделённого сознанием существа» (91) . Другими словами – производство знаний – это производство, рост сознания, которое является источником субъективности. Далее.
Науку в силу её «нацеленности» на познание объективных законов мира безотносительно к целям и ценностям познающего его субъекта, принято считать максимально беспристрастным и бескорыстным способом отношения человека к миру (92). «Истинное знание… очищено от личных пристрастий, лишено симпатий и антипатий автора-творца, свободно от определений его «я»» (93).
Но как же в принципе, науке оказаться беспристрастной, если она даже в идеальном варианте существует за счёт трёх страстей: желания самоутвердиться, желания самовыразиться и любопытства (94). В реальной науке страстей ещё больше:
1. Своекорыстие. В наше время, когда даже иное государство не в силах финансировать некоторые исследовательские программы, труд учёных стал повсеместно наёмным. Этот факт является источником роста субъективности двояким образом. С одной стороны, это означает, что социальный заказ предъявляют учёным люди, далёкие от науки.
Почему в средневековье именно поиски философского камня и эликсира молодости были поставлены во главу угла алхимиками? Почему в настоящее время более 150 НИИ работало по программе «поворота северных рек», не говоря уж о военных программах? Какой «блистательный ум» придумал в 1971 г. разрабатывать реактивный сельскохозяйственный самолёт, после чего только одной Польской народной республике Советский Союз был вынужден выплатить около 200 млн. валютных рублей ? (95). Известно, кто платит, тот и заказывает музыку. Так, если тот, кто платит, посчитает, что создание универсальной вычислительной машины не относится к первоочередным задачам британского правительства, то первым автоматическим цифровым машинам суждено будет появиться на свет лишь спустя сто лет после их изобретения.
С другой стороны, если за научные исследования платят, да ещё хорошо – как на Западе, было бы удивительным, если бы не находились люди, желающие иметь такой источник дохода, а заодно – заслуги и звания, которым он прямопропорционален и которые можно приобрести отнюдь не добросовестной работой. Так, в 1985 г. уволили с работы член-корреспондента, директора НИИ скорой помощи им. Склифасовского профессора Б.О. Комарова, так как он систематически присваивал труды подчинённых. В украинской сельско-хозяйственной академии сразу было «открыто» несколько имён во главе с ректором В. Юрчишиным, которые, создавая свои диссертации, не пренебрегли плагиатом. И это свойственно не только нашей отечественной науке. Это – беда любой оплачиваемой науки. В западном варианте корыстные мотивы людей от науки выступают лишь обнажённей. Так, американский учёный М. Страус из Бостонского университета сумел прикарманить около миллиона долларов в обмен на дутые результаты, которые он извлёк из заведомо ложных сведений о лечении рака. Его соотечественник Д. Лонг (Массачусетский лечебный центр) долгих семь лет водил за нос финансовые власти, делая вид, будто ведёт наблюдения за клеточными микроструктурами, характерными для болезни Хиджина. Некто Саммерлин (Мемориальный центр раковых исследований в Нью-Йорке) оказался также мастером ловких имитаций. Биохимик из ФРГ Галлис результаты своей докторской диссертации вырастил из данных, взятых м «потолка» и т.д. (96)
2.Чувство вражды. Например, открытие скелета «эоантропуса Даусона», жившего, якобы, на территории Англии в третичном периоде, оказалось злой шуткой профессора В. Солласа над своим коллегой С. Вудвортом.
3. Тщеславие. Уже Д. Дидро обращал внимание на существование моды в науке, причина которой является «надежда прославиться благодаря какому-нибудь открытию, тщеславное стремление приобщиться к сонму знаменитых людей» (97) . А если – наоборот, слава уже уходит? Тогда, например, известный психолог С. Берт выдвигает шумную идею исключительной обусловленности глубины ума фоном наследственности, предъявив научной общественности сфабрикованные им статистические сведения.
4. Самовлюблённость. Уже Э. Галуа писал: «Можно с полным правом сказать, что несколько лет тому назад появилась новая наука… Она состоит в изучении пристрастий господ экзаменаторов, их настроений, того, что они предпочитают в науке и к чему питают отвращение» (98) .
Можно согласиться с тем, что подобных примеров, так сказать, «эпохального» характера мало, но зависть сотрудников к преуспевающему учёному, «подсиживание» и «борьба за выживание» в НИИ распространены широко. А кому из студентов неизвестно, что для того, чтобы благополучного сдать экзамены, необходимо экзаменатору процитировать пару предложений из его публикаций?
Хочется спросить: а где же здесь бесстрастное служение истине? Здесь есть сонм высоких (напр.,, желание послужить человечеству, отечеству или просто узнать нечто новое) и низких (от тщеславия до ненависти) страстей, но не бесстрастие. Можно сказать, что это – «вторичная» наука. Но где мы видим идеальную науку? Наука всегда реальна и может лишь в той или иной степени приближаться к идеальному образу. А поскольку она реальна, игнорировать этот факт реальности – значит, вносить в образ науки заведомую дезинформацию (ложь).
Следовательно, можно сделать следующий вывод: поскольку роль науки в обществе постоянно растёт, как растёт и степень социализации науки (создание больших научных коллективов), возрастает в науке и роль страстей, а значит, растёт в ней и доля субъективности.
Далее. Я хочу подчеркнуть глубокую оригинальность, индивидуальность мышления «отцов» наиболее фундаментальных идей науки, что в немаловажной степени определяется местом и способом формирования их, как личностей. В русле закона «краевого эффекта» (99) , в соответствии с которым новое возникает на периферии систем, хочу отметить, что зародившись на периферии культурного Востока, в Ионии, наука была подхвачена Пифагором в Южной Италии. Оттуда центр науки переместился благодаря Сократу и пр. в патриархальные Афины и задержался там надолго, несмотря на периферийные демокритовские Абдеры. Потом центр науки, вслед за знаменитыми уроженцами периферийных мест, переместился в Александрию и Пергам. Затем снова – в Афины при этом постепенно теряя динамику следования вслед за умами и всё больше ориентируясь на политическую обстановку.
Возникновение неоплатонизма целиком обязано периферийным философам. Декарт – из Ла Флеш, Спиноза – из Амстердама, Гаусс из Геттингема, Эйнштейн – из Ульма, Резерфорд – из Австралии, Менделеев – из Тобольска, Циолковский – из Калуги и т.д.
Как формировались эти гении? В лоне философии нашли своё духовное успокоение дровоносы. Сапожники, садовники и т.д. «…Г. Минковский… в письме М. Борну выразил крайнее удивление, что А. Эйнштейн мог сделать в науке что-либо путное: «Ведь Эйнштейн раньше был настоящим лентяем». Подобных примеров можно привести множество. Далеко не блестящими были Оствальд, Дэви, Либих, Менделеев… Каждый из них учился много и увлечённо, но практически, самостоятельно. Это в значительной мере и предопределило самобытный, оригинальный стиль их мышления. Будущий гений органического синтеза Роберт Берн Вудворт (в своё время изгнанный со второго курса Массачусетского технологического института) писал: «…мне было интереснее заниматься тем, что я считал нужным и интересным, а не тем, что полагалось по программе». В связи с этим понятны слова Д.И. Менделеева, сказанные им сыну: «Школьные успехи ничего не предрешают. Я замечал, что «первые ученики» обыкновенно в жизни ничего не достигали: они были слишком несамостоятельны» (100) .
Таким образом, можно сказать, что характерность становления мышления талантливого учёного заключается в том, что он формировал своё сознание в большей части самостоятельно. Это, кстати, объясняет значение периферии, где никто не мог дать жаждущему познания окончательного ответа на мучившие его вопросы.
Учитывая то, что знания обуславливают и обеспечивают рост сознания, его определённость, можно смело утверждать, что производство собственных знаний такой человек будет отождествлять с собой.
Нам же пытаются внушить, что объективность истины требует отторжения её самой от создателя. Вспомним известное изречение В.Г. Белинского: «Убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а совсем не потому, что оно наше». С самого начала подобное утверждение звучит дико. Действительно, открытие, изобретение возникает не просто, как открытие, изобретение, но как «моё» открытие, «моё» изобретение. Они суть продукт, продолжение развития «моего я». Ни у кого, кого я знаю, подобной мысли не появлялось. Следовательно, я – единственный и потому именно на мне лежит ответственность за существование этой мысли, которая, я уверен, истинна, ибо она – моё продолжение. Отождествление себя с этой мыслью, с этим открытием чётко прослеживается в истории науки, когда изменить служению своей идее означает изменить самому себе. Всем известен пример Дж. Бруно. Тихо Браге потерял свой кончик носа, защищая на дуэли свои идеи. «В жизни каждого из этих выдающихся химиков (Аррениуса, Вант-Гоффа, Либиха, Пастера, Авогадро, Праута, Жерара) был момент, когда они практически в одиночку противостояли всем. В этот момент одного таланта мало – требуется столь же выдающееся мужество… Выдержали это испытание далеко не все. Так не сумел довести до сознания современников смысл своей гипотезы Амедио Авогадро» (101) ….
Р. Майер, один из открывателей закона сохранения энергии, не снеся издевательств, выбросился из окна. Смелые мысли Л. Больцмана показались современникам сверх меры смелыми. На учёного буквально вылили поток оскорблений. В 1906 г. он покончил с собой. В напряжённой борьбе с «паровыми» магнатами отстаивал свой двигатель Р. Дизель пока однажды с отчаяния в 1913 г. не выбросился с судна в неспокойное море. В сер. 40-х годов кончил жизнь самоубийством талантливый советский генетик Д. Сабинин, не выдержав травли со стороны Т. Лысенко и его подручных. И совсем рядом, в 1985 г. не вынес организованного преследования и повесился Ф. Белоярцев, создавший искусственный заменитель крови «перфторан»… Все эти люди несли истину. Увы, реакция учёнейшего мира на это была отнюдь не бесстрастной.
Но, допустим, носителя этой истины постиг успех. И что же? – Она (эта истина) стала достоянием всех – следовательно, с ней можно расстаться? Как бы не так! Вот что писал Л. Гамет о выдающемся немецком физикохимике В. Нернсте: «…в старости Нернста был период, когда редкий смельчак отваживался опубликовать какие-либо выводы, не согласующиеся с приближёнными частными уравнениями состояния, которые позволили Нернсту во времена его молодости совершить много полезного… Те же, кто пытался, сталкивались с гневом Юпитера, который обычно уничтожал обидчика» (102) .
И после всего вышесказанного пытаться доказать, что убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а не потому, что оно – «моё»? Да оно изначально истинно, потому что оно – моё! Идея без её носителя мертва. И здесь уже нельзя сослаться на «вторичную» науку, ибо это – сама наука. Стремление добиться того, чтобы наука оказалась «безотносительной к целям и ценностям субъекта», чтобы истинное знание было свободно от определений «я» творца науки – это стремление отторгнуть науку от человека. Отчуждение же науки от человека несёт с собой отчуждение учёного от результатов своего труда, своего мышления, обесценивает идею для самого носителя и для его окружающих, ведёт к незаинтересованности, да и к разочарованию своём труде.. Отчуждение идеи от её носителя, в итоге, приводит к неэффективности, а то и к гибели самой науки как производства новых знаний. Субъективность оказывается необходимым условием существования науки, причём, уже не та субъективность, которая проистекает от страстей, но субъективность самого мышления. То, что данный вид субъективности возрастает, необходимо вытекает из роста содержания так называемых «объективных» истин наличного знания нашего времени, которым данная субъективность должна быть противопоставлена.
Далее. Что есть – эксперимент? По сравнению с доопытным созерцательным знанием эксперимент, как осмысленное, организованное действие человека на природу (что само по себе для изучаемого явления означает проявление чужеродной активности) суть не только внесение в это знание субъективности действия. То есть эксперимент знаменует собой углубление субъективности научного знания вообще!
Действительно, в опыте может измениться структура объекта, может измениться его устойчивость, могут разорваться – образоваться слабые, но жизненно важные связи и в итоге мы будем исследовать при помощи эксперимента не саму вещь, а нечто совершенно отличное от неё. И это касается не только хрупкой живой природы. Так, Пономарёв В.С. замечает, что в глубинах Земли находятся не те породы, с которыми мы экспериментируем с целью узнать о процессах, происходящих глубоко под нами, а породы, прошедшие ряд метаморфоз расплавления и отвердевания на разных глубинах, породы, имеющие внутреннюю напряжённость (103) . Следовательно, современные эксперименты в области геологии ведут лишь к углублению нашей субъективности в знаниях о недрах Земли. И где гарантия, что бомбардируя во всё больших синхрофазотронах элементарные частицы, мы действительно изучаем, например, структуру адрона, а не то, за что он превращается в момент столкновения? Далее, для того, чтобы эксперимент стал осмысленным, легко контролируемым, объект исследований помещают в искусственные условия, которых, опять же, в самой природе нет, или которые для природы неспецифичны, а результаты подобного эксперимента мы выдаём за свойства, по которым судим о качествах вещей.
Ну и, конечно, субъективность эксперимента связана как с теорией, так и с правильностью его постановки, и с осмыслением его результатов. Возьмём, к примеру, опыты по самозарождению жизни. До Л. Пастера опыты показывали такой феномен. Л. Пастер доказал более правильно поставленными опытами обратное. Опарин смоделировал предполагаемые условия на ранней Земле и получил в опыте биогенные компоненты из небиогенных. Другой пример: «Ксенон не может реагировать даже с самым активным элементом – фтором. Об этом было громогласно заявлено… в 1932 г. – рассказывает Н. Барлетт. – Работа была опубликована авторитетными экспериментаторами и убедила всех, в том числе и теоретиков, которые предсказывали, что реакция идти может (Л. Полинга и Антропоффа)… В 1961 г. когда стало ясно, что «ключ» к соединениям благородных газов в потенциалах ионизации… мы немедленно повторили данный опыт. Смешали ксенон с фтором. Только не стали греть в стальной бомбе или пропускать электрический разряд, как это делали неудачные предшественники тридцатью годами ранее, а просто погрели смесь в стеклянном приборе. Реакция пошла» (104) .
Как теория влияет на то, что учёные видят в эксперименте, или что измеряют – широко известно. Так,, измерение картезианскими астрономами Кассини дуги меридиана во Франции между 1700 и 1720 гг. подтвердило вывод Декарта об удлинённости Земли у полюсов. Промеры же экспедиций ньютонианцев в 1735 – 1737 гг. в Перу и Лапландии доказали обратное (105) . В рамках общей теории относительности было предсказано существование гравитационных волн. С 1969 г. Дж. Вебер утверждает, что его установка регистрирует гравитационные волны, несмотря на отрицательные результаты в других лабораториях мира (106) .
А бывает, что мы не видим того, что есть в эксперименте, ибо об этом молчит теория. Так, Дэвисон, который вместе с Томсоном открыл волнообразность электронов в 1927 г., оказывается, наблюдал электронную дифракцию уже в 1921-м, но не смог понять странную картину, получившуюся при работе с электронами и никелевым кристаллом. В 1930 г. Боте и Беккер наблюдали излучение нейтронов при облучении бериллия -частицами, но отождествили это явление с испусканием -лучей. Год спустя И. и Ф. Жолио-Кюри наблюдали выбивание протонов из веществ под воздействием нейтронов, но интерпретировали это как результат взаимодействия ядер с -квантами. А как сокрушается А.Т. Филиппов по поводу наблюдения в опытах солитонов! «Свойство частиц, которым наделена уединённая волна, было не замечено не только их открывателем – весьма наблюдательным Расселом, но и, уже в 1952 г., когда была проделана целая серия опытов с уединёнными волнами в современном варианте лотка братьев Веберов и с использованием киноплёнки… По-видимому объяснение этой удивительной слепоты учёных может быть только одно – все, начиная с Рассела (1834 г.) упорно считали уединённую волну только волной» (107) .
А есть такие явления эксперимента, которые вообще ничем разумным объяснить невозможно. Так, тщательнейшая работа Майкельсона А.А. и его сотрудников (3000 измерений) по определению скорости света дала среднюю оценку: 299774 км/с. Крупный авторитет в теории измерений и ошибок Р.Т. Берж, проанализировав методы и результаты, сделал вывод, что ошибка не превышает 4 км/с. Изобретение радаров позволило более точно определить скорость света, которая оказалась на 16 км/с больше полученного Майкельсоном. Удовлетворительного объяснения ошибки Майкельсона и его сотрудников так и не удалось найти. Даже теперь трудно критиковать оптимистическую оценку Бержем точности измерений Майкельсона. Загадка ждёт своего разрешения (108) .
Таким образом, поскольку сам эксперимент:
1) изменяет естественное состояние объекта;
2) производится в искусственной среде;
3) зависит от правильности его постановки,-
а результаты эксперимента, в свою очередь, зависят от царящих в науке парадигм (момент осмысления), то эксперимент суть углубление субъективности, царящей в науке.
Далее. Разве можно отрицать, что употребление приборов привело к росту объективности отражения мира? Разве можно отрицать, что благодаря приборам, резко расширились границы познаваемого мира?
Действительно, субъективность наших представлений о космосе потерпела поражение в фокусе линзы окуляра телескопа Галилея. Но она восторжествовала, когда с помощью подобного, но более мощного инструмента Гершелем с 1783 по 1818 гг. было открыто более 2,5 тыс. новых туманностей, которые он (а вслед за ним и П.С. Лаплас) интерпретировал как различные стадии конденсации звёзд из рассеянного вещества. В действительности же среди этих объектов не было ни одного, сжимающегося под воздействием гравитации в звезду (там были галактики, звёздные скопления, расширяющиеся планетарные и эмиссионные туманности и т.д.) (109). Стоит задуматься – каков крупномасштабный (вселенский!) рост субъективности, особенно, если учесть, что истинные места образования звёзд (тёмные газово-пылевые комплексы) были объявлены «дырами в небесах» и считались таковыми вплоть до начала ХХ в.! Иллюзия по поводу туманностей была развеяна при помощи другого прибора – спектрометра. Но вместе с ним пришли и другие иллюзии: «открытия» на поверхности Солнца таких «элементов», как короний…
Субъективность исследований при помощи приборов усиливается и благодаря появлению всё увеличивающейся прослойки между человеком и природой. Ошибка наблюдения ныне может заключаться не в самой методике наблюдения, но в том, что неправильно выбраны прибор или материал для него. Отсюда, например, ошибка И. Ньютона, который на основании опытов со стеклянными линзами и линзами, заполненными раствором ацетата свинца, сделал ложное заключение о зависимости свойств линзы лишь от внешней формы, а не от природы вещества линзы.
Ошибка может таиться в неправильности конструкции прибора. Пример критики главой мировой химической кинетики Боденштейном Б. работы Харитона Ю.Б. и З. Вальты о существовании порогового явления тем хорош, что в ней указывалось – пороговые явления наблюдались неоднократно рядом исследователей для многих реакций, но при проверке оказывалось, что эти явления связаны с разного рода экспериментальными ошибками, несовершенством приборов (110). Для нас важен факт систематической ошибки, возникающей именно из-за конструкции самого прибора.
Отсюда делается вывод: усложняющиеся конструкции приборов, применение электроники и т.д. – всё это увеличивает возможность как самой ошибки наблюдения, так и её закрепляемость.
Таким образом:
1. Поскольку всё же последней инстанцией наших сведений о мире являются ощущения, приборы лишь расширяют пределы наших ощущений, но пределы - таки остаются. Эти пределы порогового восприятия, опять же, во главу угла ставят личностные особенности учёных при наблюдении явлений на грани реальности (111) .
2. Прибор как средство расширения пределов нашего измерения, лишь усиливает то, что положено нам видеть, исходя из теории.
3. Рост субъективности применения приборов связан с тем, что сами приборы становятся причиной нашей субъективности, будь то связано с материалом, конструкцией, принципом действия или просто со взаимодействием прибора с объектом исследований, что в настоящее время является неразрешимой проблемой в квантовой физике.
Но главный источник субъективности в науке связан с существованием теоретических знаний. И этот источник набирает силу. Во-первых, в теории мы имеем дело с моделями реальных систем («Как говорил Я.И. Френкель, «физик-теоретик… подобен художнику – карикатуристу, который должен воспроизвести оригинал не во всех деталях… но упростить и схематизировать его таким образом, чтобы выявить и подчеркнуть наиболее характерные черты»» (112)). С этим неоспоримым штрихом любой теории – необходимости упрощения – связаны три момента роста субъективности науки.
Во-первых, поскольку познание идёт по пути углубления знаний о сущности объекта, то рост объективности теории приводит и к росту её субъективности. Тот же пример: где больше субъективности – в моделях химического взаимодействия, построенных на принципах постоянной или переменной валентности, или в моделях, где отрицается или признаётся валентность вообще?
Во-вторых, рост субъективности теории заключается в субъективности выбора существенных черт объекта для построения учёным теоретической модели на более абстрактном уровне. Т.е. выбор необходимо должен быть сделан в начальный момент построения модели, когда отсутствует понимание сущности и роли этих отбираемых учёным черт в существовании объекта. Кроме того, растёт вероятность для этих черт быть «отсеянными» теоретиками ранее, на предыдущих уровнях теоретического мышления. Так, например, сущностная черта существования атома – спектр излучения, до Бора воспринимался физиками некоей случайностью, типа узоров на крыльях бабочек для биологов.
В-третьих, рост субъективности теории заключается в моменте творения сущности теоретического образа объекта при построении теории по способу «спасения явления» (у Бранского В.П. – абстракция замещения (113) Именно данный момент построения теории подвержен субъективному влиянию творца теории, его пристрастиям и склонностям. Нужно ли говорить, как разыгрывается у естествоиспытателей фантазия, когда они сталкиваются с чем-то из ряда вон выходящим?- Сошлюсь лишь на историю зарождения квантовой физики и на «безумные» идеи теоретиков физики элементарных частиц.
Рост субъективности науки связан также с ростом субъективности понимания одной и той же теории субъектами науки. Времена «Magister dixit» уходят в прошлое. Теперь, практически никто не воспринимает ОТО, и не хочет воспринимать так, как понимал её Эйнштейн. «…в результате усилий ряда поколений учёных содержание ОТО оказалось как бы заключённым в довольно плотную оболочку возможных её модификаций» (114) , что, естественно, нашло отражение в космогонии: «Первую и наиболее значительную группу составляют теории, основанные на общей теории относительности Эйнштейна и её модификациях или обобщениях. По мнению специалистов ни одну из релятивистских теорий нельзя рассматривать как принципиально новую. Все они отличаются от ОТО Эйнштейна, а также одна от другой только различным пониманием предложенных самим Эйнштейном фундаментальных принципов» (115) , не говоря уж о существовании группы альтернативных ОТО теорий гравитации.
Разнообразны:
1) подходы к созданию теории. Например, путь к открытию закона сохранения энергии начался у Майера с фиксации изменения цвета венозной крови у людей северных широт, попадающих в тропики, у Гельмгольца – с сомнения в истинности идеи «жизненной силы», у Джоуля – с факта меньшей практичности изобретённого им электродвигателя по сравнению с паровой машиной;
2) формы развития теории, на которых отражается индивидуальность создателя: «Новейшая квантовая электродинамика была создана к 1949 г. усилиями Томонаги, Швингера и Фейнмана… Каждый из них внёс в создание современной квантовой электродинамики и индивидуальность своего образа мышления, и свой стиль работы… Томонагу более всего интересовали основные физические принципы: его язык прост, ясен и свободен от тщательной разработки деталей. Швингер был занят построением законченных основополагающих математических формулировок: его научные статьи были образцами искусства формального построения… Подход Фейнмана к решению проблемы был самым оригинальным: он не пожелал воспользоваться готовыми рецептами, а потому был вынужден реконструировать всё здание квантовой механики и электродинамики по своим чертежам» (116) . Или ещё пример: «Говорят, что Ландау как-то пошутил: «Фок любую задачу сводит к уравнениям с частными производными, я – к обыкновенным дифференциальным уравнениям, а Френкель – к алгебраическим» (117).
Обратимся теперь к субъективности доказательства.
Поскольку содержание любого объекта бесконечно (т.е. многообразны его бесчисленные связи и аспекты их отражения в мышлении человека), следовательно вместе с ростом сложности изучаемого объекта будет расти и субъективность доказательств способов его существования. Индивидуальность доказательства определяется как временем, в котором жил доказывающий субъект, так и количеством областей науки, научного материала, потенциально могущего стать аргументом в том или ином доказательстве. Так, например, систему Коперника Галилей пытался обосновать создаваемой им новой картиной физической реальности, а И. Кеплер (правда, не коперниканскую а существенно свою, но также гелиоцентрическую модель солнечной системы) – теологическими аргументами (сознание планет, разумность, гармоничность божественного устройства мира). Вершиной субъективности доказательства можно считать требование в некоторых странах (в средние века) придумать новое доказательство теоремы Пифагора для получения соискателем звания магистра.
В истории науки много свидетельств тому как ложное доказательство приводило к отрицанию истинного тезиса, и наоборот, безупречное доказательство ставило в тупик учёных перед абсурдностью выводов, следующих из этого доказательства. Так, например, граф Румфорд поставил три решающих эксперимента, опровергающих существование теплорода. В них он доказал, что:
а) теплород не имеет веса;
б) механическая работа при помощи трения может производить, по-видимому, неограниченное количество теплоты (опровержение закона сохранения теплорода);
в) существует движение атомов, благодаря которому происходит перемешивание (путём диффузии) раствора и чистого растворителя.
Но теория теплорода устояла. Почему? Потому что только эта теория объясняла передачу тепла через вакуум. Именно объяснение с одних позиций передачи тепла в веществе и через вакуум делало теорию теплорода неуязвимой для критики сторонников про-молекулярно-кинетической теории распространения теплоты.
Рост субъективности доказательства связывается мной с ростом массива знания. Взять хотя бы доказательство существования бога, шедшее в ногу с развитием науки, развитием, ориентированным на лапласовское: в гипотезе бога не нуждаюсь. Начну с того, что доказательство существования бога по всем правилам формальной логики есть и у Августина, и у Ансельма, и у Фомы Аквинского, и у Декарта, и у Лейбница…
Вершиной сему служит уверенность математиков ХУIII – ХIХ вв. в том, что можно найти чисто математическое доказательство существования бога. Уже в начале нашего века Г. Кантор, доказав равенство части целому в теории множеств, «увидел» в этом решении решение парадокса «триединства божия». Таким образом, рост качества науки вовсе не освобождает нас от некоторых навязчивых идей, а наоборот, добавляет к ним новые.
Субъективность доказательства часто диктуется объективными законами познания. Так, трое (!) человек: Лобачевский, Бояйи, Гаусс – одинаково видели путь доказательства аксиоматичности пятого постулата Эвклида в доказательстве от противного. Но вопрос о непротиворечивости неэвклидовой геометрии при этом оставался открытым. По-другому, опираясь, кстати, на работы Гаусса, подошёл к проблеме Риман, введя в математику понятие многомерных многообразий, а поставил точку в этом вопросе Ф. Клейн, показавший, что если система геометрии Эвклида логически непротиворечива, то такой же логически непротиворечивой системой является и геометрия Лобачевского. Доказательство этого лежало в более обобщённой области рассмотрения отображения одного раздела математики на другой.
Таким образом, из рассмотренного выше я делаю заключение. Поскольку вместе с объективностью науки, как её тень, растёт и её субъективность, естествознание нельзя рассматривать только в аспекте поступательно-восходящего движения к объективной истине. Безусловно, само естествознание борется против роста в нём субъективности путём элиминирования субъекта из процесса познания. Например:
1) стратегический путь преодоления субъективности естествознания, связанной с использованием приборов, заключается в применении как одним, так и разными людьми ряда приборов разных конструкций, основанных на разном принципе действия в исследованиях одного и того же явления;
2) субъективность эксперимента преодолевается последовательным приближением условий эксперимента к естественным, а также разделением теоретически – предсказательной, экспериментальной, аналитической и стадии осмысления эксперимента между людьми, не знающими друг друга а также целей и задач того или иного эксперимента;
3) субъективность теории преодолевается методом использования коллективного мышления уже на стадии рождения концепции той или иной теории (напр., метод «мозгового штурма»).
Но можно ли бороться с сущностной характеристикой науки, характеристикой, заложенной в самый её фундамент? – Я уж не говорю об определении науки, в котором положено существование действующего субъекта (субъекта, производящего знания). Я обращаюсь к тому факту, что в науке ценно именно оригинальное мышление.
А поскольку субъективность является сущностной чертой науки, борьба с нею, заведомо, обречена на поражение. Так, возвращаясь к трём направлениям этой борьбы, можно заметить:
1) использование ряда приборов в исследованиях, с одной стороны, уменьшая субъективность применения каждого из них в отдельности, увеличивает субъективность их совместного применения как из-за согласованности полученных результатов (например, когда конкретное явление сущности объекта выдаётся за его сущность), так и из-за несогласованности полученных результатов (какой из них предпочесть? Существует ли это явление сущности в действительности? – например, гравитационные волны в установке Дж. Вебера);
2) приближение условий эксперимента к естественным увеличивает субъективность эксперимента как на стадии моделирования полифункциональности объекта, так и на стадии интерпретирования полученных многоаспектных результатов;
3) рост коллективизации как теоретической так и экспериментальной науки ведёт к росту её субъективности, ибо:
-этот процесс имеет свойство интенсифицировать самого себя. Как показывает практика, облачённая в уравнения (118) , чтобы поставленная задача была бы решена, относительное приращение (темп роста) величины коллектива учёных должно быть больше, чем относительное приращение сложности задачи, которую они решают;
-ускоряющаяся со временем социологизация науки приводит к тому, что на первый план в ней выдвигаются социальные проблемы. Возможно, этот факт может быть полезен социологии (как материал для исследований), но гибелен для остальных наук;
-за растущей специализацией теряется общий смысл задачи и тем самым, коллективное научное мышление приближается к коллективному мышлению первобытного человека. И такое приближение имеет реальное основание.
В чём недостатки гигантов промышленности – мы знаем на собственном опыте. Почему вымерли гигантские динозавры – тоже понимаем. Но вот то, что «высокоспециализированная система становится негибкой: будучи устойчивой в стационарных условиях, она теряет способность к изменению» (119) - в частности, из-за роста ограничения свободы индивидов с ростом коллектива – это в отношении науки ещё не стало аксиомой.
Здесь же, наверное, можно говорить об опасности своеобразной сакрализации науки, когда личности, работающей в большом коллективе, внушается её незначительность для прогресса науки, когда для большинства учёных теряется смысл их деятельности. Не слишком ли это дорогая цена, которую запрашивает современная методология науки?
Скажу большее: при данной тенденции в науке всё научное сообщество стоит перед угрозой превращения в могучий, но единственный субъект познания, которому негде будет отыскать зеркала для определения границ своей субъективности, разве что в своём прошлом. Но тогда научные революции станут не только редкими, но ещё более разрушительными.
Подытожу: удалить субъекта с его субъективностью из науки принципиально нельзя, но и мириться с его субъективностью тоже невозможно, если наша цель – получение именно объективных знаний о мире. Естествознание, нацеленное на искоренение субъективного из своих методов и средств познания похоже на Сизифа. Единственным выходом из этого тупика было бы создание или возрождение такой науки, которая ставила бы своей целью проблему превращения субъективности в естествознании в объективность естествознания.
Следовательно, если:
-мне удастся доказать, что такой процесс неизбежен;
-мне удастся доказать, что он – неотъемлемая черта натурфилософии,-
то за натурфилософией следует признать её уникальную познавательную ценность в настоящее время.
83. Бернал Дж. Наука в истории общества. М., 1956. С. 339.
84. Овчинников Н. Ф. Тенденции к единству науки. Познание и природа. М., 1988. С. 188.
85. Цит. по Шеллинг Ф. Соч. в 2-х т. Т.1. 1987. С.15.
86. цит. по Огурцов А.П. «Философия природы» Гегеля и её место в истории философии науки.// Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 2. М., 1975. С. 614.
87. Цит. по Огурцов А.П. «Философия природы» Гегеля и её место в истории философии науки.// Гегель. Энциклопедия философских наук. Т.2. М., 1975. С. 615.
88. Дидро Д. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1986. С. 334 – 335.
89. Солонин Ю.В. Наука как предмет философского анализа. Лен. 1988. С. 146.
90. Огурцов А.П. Там же. С. 614 – 615.
91. Семёнов Е.В. Огонь и пепел науки. Новосиб. 1990. С.8.
92. См. Мамчур Е.А. Наука и развитие философии.// Философское сознание: драматизм обновления. М., 1991. С. 372; Семёнов Е.В. Там же. С. 57.
93. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 194.
94. См. Мигдал А.Б. Заметки о психологии научного творчества.//Будущее науки. М., 1977. С. 243.
95. См. Семёнов Е.В. Огонь и пепел науки. Новосиб. 1990. С. 81.
96. См. Сухотин А.К. Превратности научных идей. М., 1991. С. 194 – 197.
97. Дидро Д. Соч. в 2-х т. Т.1. М., 1986. С. 335.
98. Цит. по: Дальма А. Эварист Галуа. Революционер и математик. М., 1984. С. 53.
99. Кацура А.В. Научное познание и системные закономерности. // Системные исследования. Методологические проблемы. М., 1985.
100. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., 1989. С. 168.
101. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., 1989. С. 30.
102. Охлобыстин О.Ю. Жизнь и смерть химических идей. М., Наука. 1989. С. 171.
103. Пономарёв В.С. Путь парадоксов.// Природа. 10/91. С. 77.
104. Барлетт Н. Коллеги хором сказали – не может быть!// Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. М., 1989. С. 58.
105. Стройк Д.Я. Краткий очерк истории математики. М., 1990. С. 161 – 162.
106. Владимиров Ю.С., Мицкевич Н.В., Хорски Я. Пространство, время, гравитация. М., 1984. С. 110 – 111.
107. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 53, 76.
108. Голдстейн М., Голдстейн И.Ф. Как мы познаём. Исследование процесса познания. М., 1984. С. 38.
109. См. Сурдин В.Г., Ламзин С.А. Протозвёзды. Где, как и из чего формируются звёзды. М., 1992. С. 27 – 28.
110. См. Семёнов Н.Н. Таким образом я пришёл к идее.// Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. М., 1989. С. 11.
111. См. Ленгмюр И. Наука о явлениях, которых на самом деле нет./ Наука и жизнь. !/69.
112. См. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 109 – 110.
113. Бранский В.П. Материальный объект как единство явления и сущности.// Материалистическая диалектика. В 5т. Т.1. М., 1981. С. 125.
114. Владимиров Ю.С. Мицкевич Н.В., Хорски Я. Пространство, время, гравитация. М., 1984. С. 169.
115. Турсунов А. Философия и современная космология. М., 1977. С. 48.
116. Ахиезер А.И. Рекало М.П. Биография элементарных частиц. Киев. 1983. С. 61 – 62.
117. См. Филиппов А.Т. Многоликий солитон. М., 1990. С. 71.
118. См. Яблонский А.И. Математические модели в исследовании науки. М., 1986. С. 246.
119. Яблонский А.И. Там же. С. 246.